…Он приехал в Чернобыль лишь на 23-й день после аварии. Раньше его туда не звали: мол, станция относится к Минэнерго и делать там «атомному министру» нечего… Славский ждал: он знал, что его обязательно позовут, потому что без «средмашевцев» там делать нечего. Так и случилось в конце концов. Жаль, что ждать пришлось так долго – чьи-то амбиции стали выше дела. В общем-то, все прекрасно понимали, что Горбачеву будет неприятно, если и из Чернобыля он услышит фамилию Славского.
В середине мая все-таки позвали. Славский собрал свою «бригаду» быстро и уже поутру был в Чернобыле.
Я знал, что Ефим Павлович летит, а потому дежурил у штаба, точно определив, что министра обязательно привезут сюда, а уж потом он полетит к реактору.
Так и случилось. Мне показалось, что он обрадовался, увидев знакомого журналиста. Протянул руку, поздоровался, а потом сказал:
– К тебе претензий нет, пишешь нормально, а вот некоторые устроили вокруг Чернобыля «бузу» – страху нагоняют, а тут работать надо…
– Выскажете свое мнение?
– Я – секретный министр! – отрезал Ефим Павлович.
На станции он действовал привычно четко. Рядом оставил лишь несколько человек, другим приказал ждать у входа в машинный зал. Медленно пошел мимо первого блока, второго… Как и положено, дозиметрист чуть впереди. Он докладывал министру о том, как растут уровни радиации… Славский распорядился всем быть у второго блока, а сам пошел к третьему. Задержался у солдатика, который тряпкой протирал поручни (господи, и кто отдал такое распоряжение?!), что-то сказал ему, и тот пулей вылетел из машзала. Славский остановился. Его могучая фигура была видна всем – он стоял один и разглядывал завал у четвертого блока. Потом по-военному развернулся кругом и медленно пошел назад. «Будем работать!» – коротко бросил он.
Потом он вернется в Чернобыль вновь и вновь – ведь там будут работать его соратники и коллеги – все те, с кем он прошел великую атомную эпопею страны. Одним из близких ему людей был И. А. Беляев, которому он поручил возводить саркофаг.
Из воспоминаний И. Беляева:
«Когда последний раз мы были на площадке саркофага, он произнес исторические слова: „Я первый построил атомный блок и первый захоронил реактор“».
В этих словах преувеличения не было: рассказ о начале Атомного проекта нельзя вести без Ефима Павловича Славского.
Первый промышленный реактор… Он строился в глухомани, в крае непуганых косачей, среди болот и лесов. Ефим Павлович был там директором и главным инженером, а потом постоянно приезжал на свою «Десятку» – так именовали раньше нынешний «Маяк».
Эпопея строительства атомного комбината начинает понемногу описываться, появляются воспоминания старожилов Озерска. И это очень хорошо, потому что в истории нашей страны это, бесспорно, героические страницы, которыми мы и наши дети будем гордиться! Есть, правда, и недоброжелатели и злопыхатели, что стараются принизить подвиг народный, но им суждено забвение – тому нас учит опыт истории…
Это была жестокая битва за будущее. Иногда представляется, что основная тяжесть ее легла на заключенных: мол, именно они работали на самых опасных участках, им была уготована роль смертников при встрече с радиацией.
Это не так. Да, комбинат под Челябинском строили в основном военные и заключенные. Однако к работам на самом реакторе и на радиохимических заводах их не допускали, а там как раз и были самые высокие уровни радиоактивности. И именно на первом реакторе Курчатов, Славский и многие другие руководители Атомного проекта получили огромные дозы, которые в конце концов и привели к лучевым заболеваниям. Впрочем, Игорь Васильевич мог погибнуть уже тогда – в первые недели работы промышленного реактора, где начал нарабатываться первый плутоний.
К сожалению, «козлы» в реакторе случались часто. Это была плата атомщиков за незнание. А знание добывалось ценой здоровья…
Из воспоминаний Е. Славского:
«Потребовалось разгрузить весь реактор. Можете себе представить, в нем 100 с небольшим тонн урана! (У нас такого большого количества урана больше нет.) И наши люди переносили облученный уран снизу вверх для загрузки… Игорь Васильевич решил той ночью дежурить. Зал огромный. Посредине – реактор. Надо проверить, загрузить свежие блочки. И он тогда через лупу все их рассматривал, проверял – нет ли поврежденных?.. Но так как у нас „гадость“ была большая, то мы, конечно, вообще выключили звуковую сигнализацию и загрубили световую. А тут вдруг, понимаете, она загорелась! Игорь Васильевич сидел у стола. В одном ящике у него – эти облученные блочки. Он их осматривал и клал в другую сторону… Ионизационную камеру мгновенно доставили. И установили, что у Игоря Васильевича в этом самом ящике находятся мощно облученные блочки. Если бы он досидел, пока бы все отсортировал, – еще тогда бы он мог погибнуть! Вот какие самоотверженные дела у нас были…»
Природа наградила Славского богатырским здоровьем. Аварии случались часто, особенно в первое время. И всегда Ефим Павлович первым шел в опасную зону… Много позже врачи попытались определить, сколько именно он «набрал рентген». Мне называли цифру порядка полутора тысяч, то есть у Славского набралось три смертельных дозы!.. Но он выдюжил!
Вызывает как-то к себе Хрущев. Славский еще заместителем министра был. Приезжает. У Хрущева несколько членов Политбюро в кабинете. Славский входит – он впервые в кабинете генсека.
– Правда, что ты по 15 километров в день на лыжах бегаешь? – спрашивает Хрущев.
– Да, – отвечает Славский.
– Хорошо, иди, – сказал Хрущев. – Видишь, Анастас, – он уже обращался к Микояну, – есть люди, которые в три раза больше тебя ходят на лыжах, так что не зазнавайся!..
…Только через два года Славский понял, почему его вызывал Хрущев. До этого дня они не встречались, и генсек выбрал такой метод знакомства. Дело в том, что решалось, кого делать министром, и среди кандидатов был Славский. Но тогда его не назначили, это случилось лишь два года спустя…
Он пришел в новую отрасль уже сложившемся человеком и специалистом, за плечами которого было две войны, созданные и воссозданные из руин заводы, танки и самолеты, буйная юность и опыт зрелости. Казалось, что будущее столь же понятно и ясно, как и прожитое. Да и чего ждать особого, если тебе скоро пятьдесят? Тут впору лишь размышлять о сделанном, доказывать самому себе, что жизнь прошла не зря… И кто мог предположить, что предстоит начинать с чистого листа и прошлое уже не может служить гарантом успеха? Но в судьбе Славского именно так и произошло.
Не любил он встречаться с журналистами и рассказывать о своей жизни. Но однажды все-таки уступил директору Дома-музея И. В. Курчатова Раисе Кузнецовой. И тому было две причины: во-первых, он безмерно любил и уважал Игоря Васильевича, а во-вторых, уже чувствовал приближение смерти, хотя еще надеялся дожить до ста лет… Кузнецова захватила с собой магнитофон, она несколько часов провела у Ефима Павловича дома, и он разговорился. Но, видно, привычка «ничего секретного с посторонними не обсуждать» сказалась и в этом разговоре, а потому в нем, к сожалению, очень мало тех «деталей» создания оружия, о которых знал только Ефим Павлович Славский и несколько ближайших его коллег. Он мог бы, оставшись последним из них, рассказать о многих неизвестных эпизодах Атомного проекта, но этого не случилось. Однако о себе он говорил охотно… Крошечные фрагменты беседы с согласия Раи Кузнецовой я и попытаюсь воспроизвести.
