Из рассказов Е. Славского:
«Родился я еще в прошлом веке, в 1898 году, на Украине, в области Войска Донского, в большом старинном казачьем селе Макеевка с двумя церквами и церковно-приходской школой…
Родился я в семье крестьян-украинцев Павла и Евдокии Славских… Семья у нас была немалая. В глинобитной хате вместе с дедом Янушем и бабушкой Параской, кроме отца с матерью, дружно жили еще трое сыновей со своими семьями. До пуска домны все занимались сельским хозяйством, растили хлеб, а потом ушли на завод…
Едва мне исполнилось пять лет, как умер от воспаления легких отец. На руках у матери нас осталось трое: я, брат Федор и сестра Марфа – оба младше меня…
Десяти лет от роду определился я в подпаски…
Тринадцати лет пошел на Макеевский завод…
Я же – настоящий пролетарий!..
В 1917 году завод национализировали. 14 апреля 1918 года вступил я в ряды большевистской партии. В начале Гражданской войны и после обращения В. И. Ленина спасать республику ушел добровольцем в Красную армию…
Влился в Буденновскую армию и около пяти лет воевал в Донбассе, на Северном Кавказе. Закончил воевать только осенью 1923-го комиссаром полка отдельной особой кавалерийской дивизии 1-й Конной армии…
Всего прослужил я в армии десять лет…
В 1928 году ЦК партии принял решение: отобрать квалифицированных рабочих на предприятиях и направить их на учебу, подготовить из них новых специалистов. В том числе и на армию выделили 20 мест. У нас была одна тысяча коммунистов. В число этих двадцати я попал как парттысячник на получение высшего образования. Однако сначала нас дообразовывали за среднюю школу…
Итак, был я студентом великовозрастным. В академии учился пять лет. Одновременно практиковался на заводах. В 1930 году защитил диплом по технологии производства свинца и отправился на Северный Кавказ в город Орджоникидзе на завод „Электроцинк“. Было мне тогда 32 года. Проработал там я восемь лет. Прошел все инженерные ступени от инженера до главного инженера и до директора…
За полтора года до войны, в 1939 году, назначили меня директором Днепровского алюминиевого завода в Запорожье…
И вот только восстановились после Первой мировой войны, как 1941 год. Буквально через два месяца немцы прикатили на Днепр. В тот год у нас прекрасный урожай поспел, особенно на Украине. Хлеб пропал. Собрать мы его не смогли. Сжигали, чтобы не попал немцам…
Буквально за неделю до войны я был утвержден заместителем наркома цветной металлургии. Я вернулся из Москвы, чтобы сдавать завод новому директору. Сдавать не пришлось, и я не вступил в новую должность, а, оставаясь директором, полтора месяца под артиллерийским огнем эвакуировал свой завод на Урал. Мы – на одной стороне Днепра, немцы – на другой. Причем они завод не бомбили, не разрушали. Он им был нужен, как самый большой в Европе. Много было тогда убито моих товарищей…
Прошли бои под Москвой, когда мы, наконец, эвакуировали свой завод. Эвакуировали хорошо, за что я получил первый орден Ленина…
Стал проситься на фронт, поскольку я – вояка бывалый… Ломако категорически потребовал: „Немедленно его ко мне заместителем, так как он утвержден ЦК замом по алюминиево-магниевой и электродной промышленности“. И я полетел в Свердловск…
Случилось так, что молодой директор завода, он же член Челябинского обкома партии, поехал на пленум и в машине умер от разрыва сердца. Износился, хоть и молодой. Я к Ломако: „Дай я сам поеду на завод и буду его достраивать“. И всю войну проработал директором уже этого Уральского алюминиевого завода. И с 20 тысяч тонн довел производство алюминия до 75. Получил за этот период еще два ордена Ленина…
После того как немцев стали гнать и наши близко подошли к Берлину, наркоматы вернулись на свои места. В том числе и мой – наркомат цветной металлургии. Вернулся и я – снова заместителем по алюминиево-магниевой промышленности к Ломако. Мое нынешнее министерство находится рядом с министерством цветной металлургии. Я всегда смотрел на него из окна своего кабинета…
Вскоре мне Ломако говорит: „Слушай, ты знаешь Бороду?“ – так величали Игоря Васильевича после того, как он отрастил себе бороду. „Нет, – отвечаю, – не знаю“. „Ты с ним, ради бога, поскорей познакомься. Мы должны сделать для него чистый графит. Этот Борода нас в гроб загонит!“… Я отправился на завод. Ознакомился со всем, что там делается, и каждое утро стал справляться, сколько сдано графита… Я записывал в книжечку: 10 кг, 20 кг – и каждый день докладывал в правительство, в Спецкомитет, что мы сдали столько-то. Там все возглавлял Берия. У него был генерал-майор Махнев, он был секретарем Спецкомитета. Махнев все записывал. И так я действовал, пока не встретил на заводе Гончарова. Он мне объяснил, что мы не сдали, оказывается, ни одного грамма. Все, что мы сделали, – не годится!.. Об этом доложили в Спецкомитет. А он ведь был контрольным органом над нами. Там, знаете, такой режим был… Я побежал к Ломако. „Слушай, – говорю, – положение такое, что мы, выходит, обманывали“. А по тем временам могли… Мы с Ломако – туда-сюда… Бросились на завод. Учинили там погром. А там тоже не умеют пока делать чистый графит для ядерной физики, в которой мы „ни уха ни рыла“. А тут Игорь Васильевич. Он веселый, молодой! Поставил вопрос, чтобы меня из цветной металлургии отправили работать в ПГУ – Первое главное управление…
Сначала меня вызвал насчет перевода А. П. Завенягин, работавший в МГБ замом у Берии и у Ванникова. Одновременно „сидел на двух стульях“. С Авраамием Павловичем мы друг друга знали хорошо, были знакомы еще до войны по горной академии… Вхожу в кабинет и думаю: попался с графитом. А он мне навстречу радостно: „А, старый атомщик, здравствуй!“ „О чем говоришь, – удивляюсь, – я ничего не понимаю“. Начал он мне рассказывать о вещах, о которых я действительно никакого понятия не имел. „Слушай, – говорит, – поручено тебя мобилизовать на работу в ПГУ. И никто не должен знать о нашем разговоре!“
Представить себе трудно, как я себя чувствовал! Смертельно перепугался. Что я там буду делать, я ж там абсолютно ничего не понимаю. А мне уже за сорок. А там все заново. Что я там делать буду? Я два дня переживал. Ходил буквально, как очумелый. Жене ничего не говорил. Ломако не говорил. Я не знал, что со мною происходит. Был перепуган. Там я три ордена Ленина получил, там я в почете, а тут что?.. А через день пришло решение Сталина…
А начинать пришлось с нуля. Научились мы делать чистый графит: всю массу мы с хлором замешивали, в аппаратной накаляли докрасна, посторонние примеси в соединении с хлором при высокой температуре становились летучими, вылетали. И мы стали получать чистый графит. Оказывается, в США тоже подобным образом поступали… Когда отмечали мое семидесятилетие в 1968 году, товарищи, которые сделали чистый графит, изготовили мне два бокала из чистого графита, в память о том, как мы за него бились…
С получением чистого графита у нас окрепли надежды на пуск опытного реактора в Москве. Когда я был уже у Ванникова, мне было поручено вести вопросы: атомные реакторы, радиохимия и уран, поскольку я все-таки металлург в какой-то степени…»
