Видя, что Лаборд колеблется, он продолжал:
— Германд, как вы знаете, находится на расстоянии нескольких лье от Парижа, и поездка не сильно утомит вас. Дорогой вам станет лучше. Коломба! — обратился он к дочери Лаборда. — Вы должны приготовить отца к немедленному отъезду.
— Я послушаюсь вас, месье, — ответил Лаборд. — Я чувствую, что это лучше всего. Но я должен перед отъездом видеть моего несчастного сына.
— Ни в коем случае! — воскликнул Лоу. — Свидание не принесёт ничего хорошего и только причинит вам ненужные страдания.
— Я ведь его отец, монсеньор. Я знаю тяжесть его преступления, знаю, что он не заслуживает милости, но... Есть ли какая надежда?
— Никакой. Приговор непременно будет приведён в исполнение. Оттого я и прошу вас, ради вас самих и ради вашей дочери, сейчас же уехать в Германд и не подвергать себя напрасным страданиям. Почему вы не отговариваете отца от его опасного решения, Коломба?
— Потому что я думаю, что ему следует повидаться с моим несчастным братом. Я пойду с ним в тюрьму.
Видя, что их не разубедить, Лоу сказал:
— Через час моя карета будет здесь и отвезёт вас в Гран-Шатле. Я пошлю вам пропуск к заключённому. После свидания вы можете сейчас же отправиться в Германд, где, надеюсь, проведёте несколько недель.
— Я не думаю, что мне осталось жить много недель, монсеньор, — прошептал Лаборд. — Но от души благодарю вас за вашу заботу.
Сердечно пожав бедному старику руку, Лоу вышел из комнаты.
Через час приехала карета. Лаборд с дочерью направились в Гран-Шатле, где пропуск, посланный Джоном Лоу, обеспечил им немедленный доступ к заключённому. Когда они вошли в комнату, почти такую же, как «Рай» Горна, Миль обнаружил некоторое смущение, но почти сразу вернул себе самообладание. Но бедный Лаборд не мог перенести вида сына. Он опустился на единственный стул, находившийся в камере, и несколько мгновений не мог проговорить ни слова.
— Надеюсь, вы проведёте несколько оставшихся у вас на земле дней в раскаянии и молитве, Рауль, — сказала Коломба. — Но сначала попросите прощения у своего отца, которому вы причинили столько горя.
— Я не могу теперь ни перед кем преклонять колен, — упрямо возразил Миль. — Отец — виновник всего происшедшего. Если б он дал мне денег, когда я просил у него, этого не случилось бы.
— У меня были важные причины для отказа, — ответил Лаборд. — Но я хотел дать вам денег Узнайте, несчастный преступник, что бедный Лакруа, которого вы так безжалостно умертвили, был моим агентом и получил от меня поручение дать вам денег Бумажник, который вы похитили от него, был мой, да мой! Если б вы подождали несколько минут, вам не пришлось бы совершать этого ужасного поступка.
— Неужели? — воскликнул сын, которого изумило это известие. — Но как я мог отгадать, что Лакруа был вашим агентом? Вам не следовало идти окольным путём, чтобы помочь мне — если б вы дали мне деньги сейчас же, я не сидел бы теперь здесь.
— О, Рауль, как тяжело мне видеть, что вы не каетесь! — воскликнула Коломба. — Если вы так зачерствели сердцем, то погибнете навсегда.
— Я не ханжа и не буду притворно раскаиваться, когда не чувствую, не могу чувствовать. Я не хочу умирать: жизнь приятна. И если б моя жизнь не была прервана таким безжалостным образом, я наслаждался бы ещё много лет.
— Наслаждения, наслаждения без конца! — воскликнула Коломба. — Ваша ненасытная страсть к наслаждениям погубила вас.
— Жизнь не стоит ничего без наслаждений, — возразил Рауль. — Впрочем, я не боюсь смерти. Но колесование! Это — ужасное наказание. Я всегда хвастался своим телом и не хочу, чтобы оно было раздроблено на части. Вы что-то принесли мне, Коломба?
— Вот благочестивая книга, которую я прошу вас внимательно прочитать, — сказала она, подавая ему небольшой томик.
— Я не нуждаюсь в этом, — ответил он, откидывая с пренебрежением книгу. Затем, подойдя ближе к ней, он тихо спросил: — Не принесли ли вы мне чего-нибудь, что избавило бы меня от колесования?
— Нет, — ответила она, задрожав. — Вы думаете, что я дам вам средство покончить с собой?
— Почему же нет? — ответил он почти яростно. — Это было бы самым приятным подарком для меня. Но так как вы пришли с пустыми руками, то можете избавить меня от своего присутствия.
— Батюшка, уйдём! — воскликнула Коломба. — Здесь мы не можем сделать ничего хорошего.
— Да! — воскликнул и Рауль. — Я умру таким, каким жил.
Лаборд смотрел на него несколько мгновений с безмолвной грустью: но, не видя на его лице никакого раскаяния, окликнул тюремщика и вышел с дочерью из камеры.
— Господин Лоу был прав, — заметил он Коломбе. — Мне не стоило видеться с сыном.
Не прошло и трёх часов после этого, как Лаборд с дочерью прибыли в великолепный замок Германд, около Ланьи
[117]. Но для несчастного не наступили новые светлые дни. Свидание с преступным отпрыском оказалось ему не по силам. На другую ночь с ним случился второй удар. Он умер на руках дочери.
Надежда на помилование, за которую уцепился несчастный Горн, несмотря на слова, переданные ему двумя знатными его родственниками, была, наконец, рассеяна отцом Гере, священником церкви Св. Павла, который посетил его после полудня на следующий день.
— Ваш приговор скреплён печатью, мой сын, — сказал ему священник. — Вам осталось жить всего несколько часов. Сделайте же из них наилучшее употребление. Вы можете получить прощение Неба, если откровенно признаетесь в своих грехах, чистосердечно раскаетесь и станете усердно молиться. Но для земной жизни у вас не осталось никакой надежды.
Несколько времени молодой, глубоко несчастный человек находился в большом волнении и отказывался выслушать увещания отца Гере, но, наконец успокоившись, преклонил колени и исповедался, глубоко сокрушаясь о своих грехах, так что священник не мог не отпустить их ему. Утешившись, Горн сказал священнику:
— Я заслуживаю смерти на колесе, но надеюсь, из уважения к знатности моего рода, регент, по доброте своей, согласится подвергнуть меня менее позорной смерти.
— Не могу поддерживать ваших надежд, сын мой, — ответил Гере. — Господин Лоу сказал мне сегодня утром, что регент неумолим. Вы должны покориться своей участи.
При этих словах мертвенная бледность покрыла лицо Горна. Встревоженный его видом, добрый священник помог ему сесть и хотел было позвать тюремщика, как вдруг узник остановил его словами:
— Это минутная слабость. Она пройдёт.
Пот выступил у него на лбу и несколько облегчил его, но лицо оставалось всё ещё смертельно бледным, губы бескровными.
— Скажите мне, батюшка, — вздохнул он, устремив сумрачный взгляд на священника, — колесование причиняет сильные муки?
