Такие же угрожающие письма посылались Джону Лоу. Не было такого оскорбительного ругательства, которым бы ни бранили его. Самыми мягкими выражениями были: «Подлый прощелыга, плут, злодей». Вчера кумир народа, сегодня он стал предметом величайшей ненависти.
Однако, несмотря на народный ропот, регент не выдавал его. На стенах были расклеены новые надписи: «Спасайте короля! Смерть регенту! Повесить Лоу! Не бойтесь последствий!» Простой народ побуждали также к мщению и грабежу зажигательные песенки, которые распевались во всех кабачках, вроде такой:
Francais, la bravoure vous manque!
Vous êtes plein d’aveuglement.
Pendre Law avec le Regent,
Et vous emparer de le Banque
C’est l’affaire d’un moment
[124].
Другая начиналась так:
Francais, garde ton argent,
Laisse dire le Regent,
Le fripon de Law va etre pendu
[125].
Какова была бы участь Лоу, попади он в руки разъярённой черни в таких обстоятельствах, можно судить по тому, как плохо пришлось Бурселю, который едва спасся бегством. Этот господин проезжал в своей карете по улице Св. Антония. Какой-то фиакр остановился на его дороге и мешал ему двигаться. Так как кучер фиакра отказывался двинуться с места, то лакей Бурселя сошёл и, схватив лошадь за голову, попытался отвести её с дороги. Кучер фиакра сейчас же крикнул:
— А, вижу, кто в карете! Это — грабитель Лоу! Друзья! Вот Лоу! Бейте его, бейте!
Заслышав эти крики, толпа немедленно бросилась к карете и, без сомнения, растерзала бы несчастного седока, если бы ему не удалось убежать в церковь Великих Иезуитов. Но даже и здесь он не мог бы найти убежища (его преследовали до главного престола), если бы маленькая дверца не позволила ему войти в монастырь, где он оказался в безопасности.
Глава XXXII. Монастырь Капуцинов
После смерти отца Коломба несколько недель жила в полном уединении в Германде. Затем она заявила о своём намерении навсегда удалиться из мира, зарыть свои горести в монастыре. Напрасно леди Катерина всячески старалась разубедить её. напрасно Кэти вторила уговорам матери, напрасно Ивлин умолял не покидать его: ничто не могло отклонить её от принятия решения.
— Для чего мне жить? — говорила она Ивлину. — Я не стану покрывать позором и стыдом тех, кого любила. Когда случилось то ужасное горе, которое омрачило мою жизнь, я чувствовала, что все надежды на земное счастье исчезли. Я никогда не перестану любить вас, Ивлин, но я не могу теперь стать вашей женой.
— Почему не можете! — воскликнул Ивлин в отчаянии. — Позор не коснётся вас.
— Общество подумает иначе, Ивлин. Позорное клеймо навеки наложено на меня, ничто не изгладит его. Разве сестра несчастного графа Горна более виновна, чем я? Разве она была замешана в этом преступлении? А казнь злодея навлекла на неё позор — она не может стать канониссой.
— Но этот жестокий закон имеет силу только в Германии, он не действителен во Франции. Повторяю, злые толки не коснутся вас. Притом немногие знают, что Миль был вашим братом; а те, которые знают, глубоко сочувствуют вам.
— Если бы эта страшная правда была и вовсе неизвестна, я не могла бы скрыть её от себя самой. Но её нельзя скрыть. Она восстанет против меня.
Если бы я согласилась на ваши доводы, если бы я стала вашей женой, вы когда-нибудь возненавидели бы меня. Нет-нет, Ивлин, вы должны забыть меня! Ищите себе другую жену. Правда, никогда вы не найдёте женщины, которая так преданно любила бы вас, как я, зато на вашей супруге не будет того клейма, которое лежит на мне.
— Если я потеряю вас, я не женюсь! — воскликнул Ивлин. — Но вы меня не покинете. Вы не осудите меня на бедствия.
— Ивлин! — сказала Коломба горестно, но твёрдо. — Решение моё прочно: ничто не может изменить его. Я погибла навсегда, навсегда.
Несколько дней спустя Коломба вступила в монастырь Капуцинов на улице Сент-Оноре. Вскоре после того, как она поселилась там, здоровье её стало заметно ухудшаться. Хотя она не жаловалась, но леди Катерина, которая посещала её почти ежедневно, настояла на том, чтобы она приняла доктора Ширака. Тот сразу заявил, что у неё чахотка, и предательская болезнь уже так развилась, что её невозможно остановить. Эта страшная весть, испугавшая всех любивших Коломбу, для неё самой была почти радостью. Она молилась, чтобы наступил конец её страданиям, и её молитвы были услышаны. Леди Катерине, которая питала к ней материнскую любовь и нежно заботилась о ней, хотелось, чтобы Коломба вернулась в Отель Лоу, но её нельзя было убедить покинуть монастырь.
— Я не могу вернуться туда, где всё мне будет напоминать о прежнем моём счастье, — повторяла она. — Я умру здесь.
Вслед за тем произошёл мятеж, и леди Катерина подумала, что лучше не убеждать бедную страдалицу покинуть свой приют.
А что происходило с Ивлином в это мучительное время?
Хотя Коломба беспрестанно убеждала его вернуться в Англию, а леди Катерина, вместе с Белиндой, поддерживали её слова, он отказывался исполнить их просьбы. Он не мог вырваться из Парижа. Ивлин бродил повсюду, ища забвения, но ни на минуту не мог отогнать печальных мыслей. Когда Вандомская площадь была обращена в место для сделок на бумаги, он часто направлялся туда и с досадой следил за глупостями и излишествами миссисипистов. А когда биржа была перенесена в сад отеля Суассон, он последовал за нею туда и стал свидетелем многих своеобразных происшествий, особенно после обнародования рокового указа, разрушившего Систему.
В своём тщетном старании отвлечься он посещал также общественные увеселительные места, и ненависть к людям, которая незаметно прокрадывалась к нему в сердце, росла при виде того, как во время народного бедствия все театры и бальные залы были целую ночь переполнены гуляками. Да, в то время, как массы умирали с голода, высшие классы и богатые миссисиписты тонули в роскоши. В Опере беспрестанно шли маскарады, и доходы этого дома удвоились. В дневнике Матье Маре читаем:
«Я был в театре Пале-Рояля, где Барон играл роль графа Эссекса. Толпа зрителей была огромна, несмотря на всеобщую нищету. Женщины носили драгоценные камни, мужчины были великолепно одеты. С одной стороны, сидел регент с мадам Парабер, с другой — герцог Бурбон с мадам При. Кто посмотрел бы на интерьер театра, тот подумал бы, что государство богато; но выйдя на улицу, он был бы ещё сильнее поражён всеобщей нищетой. Среди этой-то нищеты открылись балы в Опере по билетам в шесть ливров с души. В ночь на св. Мартина была большая толпа, многие расставались с банковыми билетами, принося в жертву танцам всё, что имели, и оставляя своих домашних умирать с голода. Таковы французы, таковы парижане!»
