Слово «фашизм», повторяю, столько раз применялось к вполне свободным от утопического начала авторитарным режимам, а с другой стороны, у фашизма столько общего с коммунизмом как с еще одной формой агрессивного упростительства, что, возможно, было бы правильнее употреблять термины «правый тоталитаризм» и «левый тоталитаризм». Различая их опять-таки не по методам, неспецифическим и лишь уводящим от сути, а по целям, по идеалам. Правый тоталитаризм стремится навязать миру какой-то архаический (и притом мифологически упрощенный) образ жизни: древняя Спарта, Древний Египет, древние родоплеменные общества – вплоть до биологических форм: волчья стая, муравейник, дерево с его корнями, уходящими в почву… Левый же тоталитаризм навязывает что-то «архисовременное», «ультрапередовое», полупридуманное-полуподсмотренное в каких-то организационных или технических достижениях цивилизации: завод, механизм с его деталями и «винтиками», судно с капитаном у руля – этот арсенал образов сегодня может включать и компьютер, и Интернет… Мне такое уже встречалось: Интернет разрушает границы, делает ненужным государство… Но стопроцентное разделение и тут не всегда удается: так Ильич в своем воображении скрестил современную фабрику с первобытным коммунизмом.
Здесь надо особо оговорить, что древние общества, оплодотворяющие фантазию тоталитарных лидеров, при всех чудовищностях, с которыми в них подавлялась личность, сами по себе не были фашистскими, ибо они не были учреждены по чьему-либо плану, хотя бы даже легенды и приписывали их обустройство одному человеку вроде Ликурга. И самые жестокие и бессовестные вожаки народных движений, которые в давние времена прорывались к власти на волне недовольства или энтузиазма, тоже не были фашистами, ибо, как правило, они стремились захватить высшие места в существующей структуре общества, но не обновить радикально эту структуру. Нет, такие попытки тоже предпринимались, но – в рамках религиозных, а не секулярных движений. Фашизм зародился тогда, когда тоталитарные личности обратили свой взор с небес на землю и начали переустраивать жизнь, опираясь уже не на авторитет Бога, а на авторитет Науки. Хотя настоящая наука не терпит несомненности, дух науки – трагический дух, она беспрестанно пытается разрушить рукой критики то, что возводит рукой фантазии.
Но это к слову. Главный же практический вывод для нас – при всех социальных «готовностях» (Щедрин) тоталитаризм невозможен без тоталитарной личности, как соленый огурец без соли. Он невозможен без уникальной личности, сочетающей бешеную устремленность к абсолютно непрактичной утопии и невероятную практичность в решении промежуточных тактических задач.
И таких личностей на политическом небосклоне, благодарение богу, пока что не видать. Талантливых интриганов можно сыскать десятки и сотни, но в наше столь поносимое мелкотравчатое время никто из них не горит грандиозной упростительской целью. А потому отдадим заслуженную дань мелкотравчатости и прагматизму. Быть может, мы даже не догадываемся, от какой бездны они отвели и отводят нас.
«Я национал-большевик»
Публикация дневников Геббельса в недавнее время вызвала две довольно типичные реакции: «благородная», которая за самыми обычными человеческими чувствами будущего министра народного просвещения и пропаганды усматривала личину лжеца и садиста, и «объективная», вменяющая себе в обязанность во всех сомнительных случаях становиться на сторону врага, она признавала Геббельса злодеем и лжецом, но – лжецом гениальным (подтекст: нынче таких, благодарение богу, нет). Однако, если бы автор дневников носил имя не Геббельс, а Вертер, никому и в голову бы не пришло искать что-либо лицемерное или садистское в размышлениях нищего, бесконечно одинокого хромоножки (разумеется, это не означает, что он не был чудовищем, но чудовищное вырастает из человеческого, слишком человеческого). «Товарищи меня никогда не любили, нога причиняет много страданий, дети бывают ужасающе жестоки» – это мог бы написать каждый, фашизм начинается с признания жестокости нормой: но такова ведь природа – разве она не чудовищно жестока? Право сильного – вечный закон природы. Борьба за существование – между людьми, между государствами, расами – разве не самый жестокий в мире процесс? Проповедуйте пацифизм перед тиграми и львами! Все эти мысли молодой Геббельс записывает для себя, а не для публики. Самое страшное в фашизме не его ложь, а его правда: не то, чем он обманывает других, а то, во что он верит наедине с собой. Фашизм – это прежде всего упростительство, стремление один, пусть и важный фактор бесконечно сложной социальной жизни превратить в фактор-гегемон. Традиционный фашизм абсолютизировал борьбу, но своего рода фашизму бывают не чужды не только националисты, но и гиперинтернационалисты, не только аморалисты, но и праведники – словом, все, кто думает, что один принцип может быть поставлен превыше всех остальных. Реальный мир, скорее всего, трагичен, он не допускает гегемонии ни одного начала, даже самого благородного, а уж объявлять силу высшей мудростью… Но и здесь фашизм ничего не выдумал. После Макиавелли, изобразившего мир политической борьбы царством нагой целесообразности, не допускающей ни грана морали (это тоже упростительство), немецкий фашизм если и внес что-нибудь новое, то не в области средств, а лишь в области целей: Геббельс уже в пору бедности и заброшенности мечтает очистить ценные породы людей от мусорных примесей (цыгане, евреи, славяне), защитить сильных от слабых (почему их нужно считать сильными, если они нуждаются в защите?), не преследовать утопические планы улучшения мира, а сделать Германию сильной и великой. «Я национал-большевик», – записывает Геббельс в интимном дневнике. Сделать свою страну сильной и великой – разве только садисты этого хотят? Смертоносно здесь лишь упростительское, первобытное представление о силе и величии – как о неограниченном военном, а не научном, культурном, техническом преобладании, о чистом гегемонизме вместо смеси борьбы и сотрудничества: чудовищность рождается из страшной обедненности того – неизбежно противоречивого – спектра критериев, по которым должна оцениваться социальная реальность.
Упростительская моноцель делает насилие всего лишь неизбежным следствием. Подчинить миллионы людей, каждый из которых имеет собственные нужды и вкусы, единой цели – в чем бы эта цель ни заключалась! – для этого человечество не придумало ничего, кроме армейской субординации, восходящей к главнокомандующему (императору, генсеку, фюреру) на вершине. После этого и пропаганде остается лишь бесконечно обосновывать божественную мудрость вождя и мерзопакостность всех нарушителей дисциплины, нытиков и маловеров – Геббельс был и здесь не более чем последователен: главное – не истина, а успех у масс. Надо говорить и писать не для интеллигентов, а для народа, и тут надо действовать совершенно примитивно – до этого вывода молодого Геббельса додумывается каждый, кто намерен вести необразованные толпы на сложнейшие общественные структуры. Назвать мудрого консерватора Эдмунда Берка сикофантом, находящимся на содержании у английской олигархии (Маркс), именовать интеллигентных оппонентов прислужниками помещиков и капиталистов (Ленин) – это не более и не менее лживо, чем объявлять Рузвельта Розенфельдом и верным слугой мирового еврейства. Не принимать во внимание горстку «умников» (которые все равно будут противниками любой власти) – не так уж сложен этот секрет всех демагогов: его быстро уясняют все вожди народных масс, способных зажигаться лишь катастрофически упрощенными моделями социального бытия. Когда современные коммунисты обзывали оккупационным режимом общественное устройство, позволявшее им составлять парламентское большинство и свободно клеветать на любые действия власти, они вовсе не нуждались в уроках Геббельса: все эти немудрящие приемы не только каждый демагог, но и каждая коммунальная склочница способна открыть самостоятельно. Геббельс, правда, был откровеннее, он-то прямо заявлял в своих речах: мы вступаем в рейхстаг, как волк в овечье стадо, чтобы побить демократию ее собственным оружием, чтобы, получив депутатский иммунитет и право бесплатного проезда, во всеуслышание поносить систему и получать от нее же хорошее жалованье.
