Заставить «простого человека» усомниться в собственной непогрешимости чрезвычайно трудно – гораздо легче не выводить его из терпения. Чем больше интеллигенция будет твердить, что Россия как-то невиданно бедствует, что у нас какое-то небывало негодное правительство (с тем подтекстом, будто существует «годное», которое одним махом покончит и с коррупцией, и с преступностью, и со спадом производства, и с развалом армии, и с…, и с…, и с…), тем сильнее она будет сталкивать страну к фашизму, ибо, повторяю, реакция возможна только одна. Было бы корыто, а свиньи будут, была бы мечта о вожде-избавителе, а Геббельсы найдутся. И тем не менее идеологическая профилактика фашизма требует минимум двух направлений: «наркоманов» – «спички» – нужно обеспечивать опьяняющими, но по возможности безопасными фантомами, а «простых людей» – «дрова» – успокаивать мягкими поглаживаниями. Я не хочу сказать, что это легко сделать, но ведь не делается совсем ничего…
А между тем духовные поиски нынешних наркоманов не обходят стороной и упоенного великой грезой хромоножку. Еще в середине девяностых у нас с израильским классиком Бенционом Томером завязался спор: если бы Гитлер оказался гениальным живописцем, можно ли было бы выставлять его картины? Я считал, что из двух одержимостей – творческой и политической – одна непременно уничтожит другую. По этой причине и литературные поползновения Геббельса вызывали у меня ироническое отношение.
И все-таки мне было немножко жаль, что роман Геббельса «Михаэль», сначала всеми отвергнутый, а потом превознесенный в нацистской Германии едва ли не выше, чем у нас воспоминания Брежнева, не может быть издан в России. Но – я ошибался, сбылась мечта идиота: самое что ни на есть российское издательство «Алгоритм» опубликовало «Михаэля» в серии «ПРОЗА ВЕЛИКИХ». То есть величия достичь-таки можно, по крайней мере, в глазах детей и внуков тех, кого автор романа предназначал либо к истреблению, либо к приведению в полу скотское состояние.
Издательская аннотация составлена с материнской нежностью: «Прежде всего этот роман представляет собой юношескую, во многом наивную, но в то же время и дерзостную ориентацию на предшествующие поколения литераторов: романтиков, реалистов, символистов, экспрессионистов. Юношеская незрелость обусловливает восторги, откровенность, непосредственность мышления и чувств автора, его постоянно оттачивающуюся афористичность, что находит сильное отражение в тексте.
Роман проникнут осязаемым влиянием Гете, Ницше, Достоевского, Евангелия. Некоторые спорные моменты, имеющиеся в романе, сегодня представляются безусловным анахронизмом, но следует помнить, что в эпоху, когда роман был создан, они имели не маргинальное, а широкое хождение во всех слоях общества, потому мы не вправе упрекать автора за те или иные взгляды, которые даже не могли являться его личными».
Тогда и Гитлера мы не вправе упрекать за его взгляды – он тоже лишь сконцентрировал и воплотил в жизнь то, что и без него носилось в воздухе, и вообще каждый человек не более чем продукт своего времени и своей среды.
Но я не собираюсь шить издательству дело о пропаганде нацизма – в конце концов и оно не более чем продукт нашей эпохи. Но вот как бы нам применить к себе пятый пункт геббельсовских «Десяти заповедей национал-социалиста»: «Ты должен гордиться отечеством, ради которого миллионы отдали свои жизни»? Или лучше переоформить акцию «Алгоритма» из разряда кощунства в разряд обычной коммерческой пошлости: велик всякий, кто прогремел, нравственно все, что приносит прибыль?
Меж гибельной трезвостью и гибельным опьянением
Последний наезд государства на Академию наук мы в какой-то степени накликали сами. Ведь наши толки об угасании науки, не угасающие уже лет двадцать, могут пробудить только планы – разумеется, каких-то реформ, чего же еще? Пусть прима сядет против вторы, тогда пойдет уж музыка не та, наука сделается – вот оно, петушиное слово! – эффективной.
Но догадываются ли эффективные менеджеры, готовые вчера управлять лавкой, а сегодня академией, что наука и эффективность имеют между собою чрезвычайно мало общего? И наука появилась на свет так недавно именно потому, что древние гнались не за знаниями, а за эффективностью.
Возможно, и обезьяны так и не могут превратиться в людей из-за того, что слишком уж озабочены эффективностью: они стараются не делать ничего, что не приближает к зримому практическому результату. Если подвесить перед ними банан, наши мохнатые родственники станут прыгать до изнеможения и, лишь отчаявшись, примутся искать, на что бы взобраться. Если поблизости есть ящик, они подтащат его ровно до того места, откуда уже можно еле-еле допрыгнуть. А если ящик загрузить камнями, чтобы испытуемые не могли сдвинуть его с места, они примутся до изнеможения тянуть его, толкать, и только самые гениальные догадываются выложить камни. Притом ровно столько, чтобы можно было, надрываясь, доволочь ящик до нужного места – до такого, откуда опять-таки можно едва-едва допрыгнуть.
Многие великие державы древности до обидного (для рода человеческого) походили на обезьян. В Египте была великолепно развита астрономия, но только для сугубой пользы – для прогнозирования разливов Нила. Египтяне знали приближенные формулы вычисления простейших площадей и объемов, но абстрактную геометрию не развивали. Не хватало воображения? Нам бы его столько: египетский мир богов и царство мертвых – сооружения еще более пышные, чем храмы и пирамиды, – вот куда была брошена их фантазия.
Зато древние греки заложили основы и логики, и геометрии, и теории чисел, отыскивая в их закономерностях закономерности мироздания, но – до низкой жизни, до эффективности, эти аристократы духа не опускались, гордясь бескорыстной любовью к знанию: практическими делами занимались ремесленники, равнодушные к наукам, не приносящим немедленной пользы (стремление к пользе Сократ именовал рабской склонностью). Но разве, скажем, римлянам в их бесконечных войнах не пригодились бы пушки вместо катапульт? Для этого всего-то навсего требовалось изобрести порох. Правда, в те времена на него можно было лишь набрести случайно, ибо химии не только не существовало, но никто и не помышлял о ее создании: даже алхимиков впоследствии интересовали не бескорыстные законы взаимодействия веществ, а получение золота из неблагородных металлов и обретение бессмертия, то есть стремились они или к ближайшей выгоде, или к чуду.
И медицина, даже когда она уже начала нащупывать целебные средства опытным путем, все равно не собиралась отказываться от помощи чудес: к лекарствам прилагались еще и заклинания. Наука и родилась в том учреждении, которое не без успеха пыталось приватизировать мир чудесного, – в церкви. Конфликт между наукой и церковью веками оставался внутренним церковным конфликтом, ибо простому народу во все времена было не до подобных изысканностей, а тогдашняя аристократия меча считала достойным делом исключительно войну и государственное управление. Вовлекли ее в научный мир, кажется, тоже прежде всего «чудеса науки».
Науке в первую очередь нужны свобода и бескорыстное восхищение: великих ученых, как и великих футболистов, рождают болельщики. Но нынешние массы, похоже, не могут испытывать почтение к тому, что не уважается властью. И, покуда власть ценит только эффективность, науки в России не будет, как ее не было в сверхэффективных для своего времени Риме и Египте.
