Разумеется, полностью защитить простаков от жуликов невозможно: как выразился один либеральный реформатор далекого прошлого, если люди хотят избавиться от своих денег, никакой закон не сможет им в этом воспрепятствовать. Все, что мы можем для них сделать, это затруднить их обирание – загнать наперсточников и шулеров в тараканьи закутки, а побежденных хранителей тайны и веры – в катакомбы, пустыни, пещеры. Пускай слухи о творимых ими чудесах расходятся эзотерическим путем, от посвященного к посвященному, но не через объявления на газетных страницах или телеэкранах отвергнувшей их и отвергаемой ими цивилизации.
В борьбе с этим вечным возвращением посконной, кондовой и сермяжной магии, мне кажется, наука вполне могла бы заключить оборонительный, да и наступательный союз с наиболее рациональными церковными иерархами, если таковые найдутся. По крайней мере, Южнокорейская пресвитерианская церковь полностью принимает все научные открытия и разве лишь позволяет себе интерпретировать их приемлемым для себя образом: скажем, шесть дней творения надо понимать иносказательно – и волки научного скепсиса сыты, и овцы религиозного утешения целы.
В результате из традиционного буддизма и конфуцианства в Республике Корее сегодня переходят в христианство самые молодые, образованные и предприимчивые – мощная экзистенциальная защита, защита от чувства мизерности и бессилия в безбрежном и безбожном космосе, не разрушается научной рациональностью. И, что особенно важно, не требует при этом шарлатанских чудес.
Может быть, этот слабый свет с Востока еще и какой-то лучик света в обступающем темном царстве?
Я не знаю, есть ли в нынешней церкви силы, готовые сотрудничать с научной рациональностью, не стараясь подчинить ее. Не знаю также, готов ли научный скепсис сотрудничать с верой, не претендующей творить чудеса на каждом шагу, но – в необходимости противостоять наплыву той иррациональности, которая не желает знать никаких берегов, наука и религия вполне могли бы протянуть друг другу руку, отложив свои распри до лучших времен, когда наводнение колдовства хотя бы временно отступит (окончательное его отступление невозможно, покуда человек остается существом, чье главное свойство вовсе не разум, но фантазия). Меня немножко ободрил один подающий надежды юный физик, который, прочитав эту статью, прислал мне такое письмо: «Я довольно давно ощущаю, что главные враги науки вообще и меня лично – это люди, всерьез считающие, что человеческое счастье – это покупка нового айпада или нового автомобиля. И, напротив, в людях, верящих, что душа важнее, чем тело, я вижу своих союзников, даже если они верят в это как-то иначе, чем я (и не пытаются мне запретить верить по-своему)».
Мне тоже кажется, что у науки два главных врага: не желающая знать никаких границ рациональность, презирающая все даруемые фантазией душевные переживания, и не желающая знать никаких границ иррациональность, признающая за истину любые химеры, лишь бы они несли хоть минутное утешение. Если утешительные фантазии по уходящей традиции уподобить опиуму, то последнюю стихию можно сравнить с разгулом наркомании – миру необходимо отыскать тесные врата меж гибельной трезвостью и гибельным опьянением.
Ствол и семя
С незапамятных времен за человеческое сердце борются двое могущественных соперников – государство и семья. Они оба требуют от человека любви и временами очень серьезных жертв; они оба ревнуют его друг к другу; но поскольку государство физически неизмеримо сильнее, то в периоды обострения этой ревности страстные государственники начинают требовать крутых мер, чтобы разрушить или хотя бы дискредитировать семью как источник всяческого мещанства и хранилище дремучих предрассудков, а либералы в ответ принимаются с удесятеренной страстью воспевать достоинства и достижения семейной жизни в противовес бессмысленной тирании государства. В глубине же души и та и другая страсть стремится обладать предметом своего вожделения безраздельно.
И, разумеется, каждая из них призывает себе на помощь науку.
В начале шестидесятых известный социолог Дж. Коулмен попытался определить, какие факторы определяют уровень интеллектуального развития школьника. После обследования шестисот тысяч учащихся и четырех тысяч крупных школ исследователь пришел к выводу, что для ребенка из хорошей семьи параметры школы (расходы на одного учащегося, наличие лабораторий, качество библиотек, образование учителей) не имеют почти никакого значения – все определяет семья. На юге же, среди бедного чернокожего населения, гораздо более важную роль играет школа, но опять-таки не те неодушевленные предметы, которые покупаются за деньги, а люди: учителя и особенно одноклассники – ребенок из социально ущемленного слоя учится хорошо среди товарищей с более высоким социальным статусом и плохо среди ровни. Зато на мальчика из благополучного слоя «дурное соседство» уже не оказывает очень уж существенного влияния.
Таким образом, хорошая семья оказалась главным фактором воспитания не только собственных детей, но и тех, кому посчастливилось оказаться с ними в одном классе. Успешность даже и государственного образования зависит от семьи. «Но кроме интеллектуального развития есть и нравственное, – возражали государственники, относившиеся к частной жизни с недоверием. – А кто поручится, что эти умники усвоили ценности патриотизма и трудового бескорыстия?» Тоже правильно – можно быть коррупционером и при этом прекрасным отцом. И даже именно ради семьи особенно безжалостно обдирать государство…
Поэтому неудивительно, что примерно в то же самое время – в разгар оттепели – в прогрессивнейшем «Новом мире» была опубликована статья-программа академика С. Г. Струмилина, крупного деятеля государственного планирования, предложившего почти полностью отнять у семьи воспитательные функции: ведь не секрет, что далеко не все родители воспитывают детей правильно, так не пора ли заменить их специально подготовленными профессионалами, как это делается при переходе от кустарного производства к фабричному? Педагогическая национализация должна была осуществиться к 1975-80 годам: к этому времени «каждый советский гражданин (это о новорожденном младенце! – А. М.), уже выходя из родильного дома, получит направление в детские ясли, из них – в детский сад с круглосуточным содержанием или в детский дом, затем в школу-интернат» – и так далее, все выше, выше и выше.
Впрочем, никто юного гражданина отнимать даже и у отсталых мамаш не собирался: матерям будет дозволено навещать детей «в свободное от работы время… столько раз, сколько это предусмотрено установленным режимом». А за хозяйством будет тоже присматривать «специальный совет», который заодно будет заботиться о пенсионерах и инвалидах труда.
Вся эта планировка вполне укладывалась в русло теоретизирований Маркса – Энгельса, писавших о бесплатном общественном воспитании всех детей, о производительном труде с девяти лет, однако и до классиков научного социализма государство обрушивалось на семью всякий раз, когда стремилось подчинить общество решению какой-то единой задачи, стремилось с чем-то этаким покончить и что-то такое начать.
В разгар якобинского террора Робеспьер самолично представил Конвенту разработанный Мишелем Лепелетье «План национального воспитания», открывавший миру, что «свирепые враги королей являются самыми нежными друзьями человечества». Нежные друзья человечества намеревались ни больше ни меньше как создать новый народ, для чего все дети с пяти лет (хотя бы не с роддома) должны были передаваться в общественные заведения по четыреста – шестьсот воспитанников, которых ожидало там полное равенство в строгой дисциплине, производительном труде, почтительном уходе за престарелыми, одинаковая еда, одежда и постель – все дешевое, но «удобное и полезное для здоровья» (вино и мясо исключалось; за воспитателями и завхозами надзирал родительский комитет).
