При этом в одном из пятидесяти (какова точность!) воспитанников к одиннадцати-двенадцати годам должен был обнаружиться какой-то талант: ему и будет предоставлена возможность учиться дальше – начальству ли не знать, кто талантлив, а кто нет! Благодарение богу, в этой спартанской обстановке, в изоляции от родителей высшие потребности вряд ли прорезались бы у слишком многих…
Кстати сказать, сами легендарные спартанцы, отнимая детей у родителей, и не претендовали на подобные изысканности: чтению и письму их обучали лишь «по необходимости», а «остальное же их воспитание преследовало лишь одну цель: беспрекословное послушание, выносливость и науку побеждать». Спарта и не породила ни поэтов, ни ученых, с давних пор указывали либералы. Не беда, мужество и самоотверженность важнее наук и искусств, отвечали им государственники во главе с Жан-Жаком Руссо, с которым и сейчас, по-видимому, согласятся многие генералы и даже майоры, полагающие, что солдаты более важны, чем ученые и музыканты.
И спору этому не видно конца…
Но за каким же из этих культов – за культом государства или за культом семьи – все-таки истина? И есть ли она вообще? И что мы, собственно говоря, имеем в виду, когда говорим, что ищем или даже нашли истину? Ведь в наивном быту, где мы обретаем первичные представления о том, что правильно и что неправильно, всегда можно установить, кто самый сильный и кто самый быстрый, какая дорога до магазина самая короткая и где провел время данный конкретный Петька – в школе или в кинотеатре, – и так далее, и так далее. А если после этого ты имел счастье или несчастье специализироваться в точных науках, где все базируется на наблюдениях и логических выкладках, против которых не может восстать ни один жулик или упрямец, то понемногу ты просто перестаешь понимать, почему такой же неотразимостью не обладают социальные истины?
Прежде чем ответить на вопрос, что важнее – государство или семья, попытаемся решить более простенькую проблему: что есть истина? Нескончаемая пря между семьей и государством очень важный и все-таки частный случай недоказуемости социальных суждений.
Однако почему их нельзя хотя бы обсуждать спокойно? Почему в вековых дискуссиях на самые что ни на есть вечные темы идеалисты и материалисты, индивидуалисты и коллективисты, модернизаторы и консерваторы, апологеты частной жизни и государственники не просто раздражаются, но порой доходят прямо-таки до ненависти друг к другу, до обвинений в глупости и нечестности, хотя времени убедить или опровергнуть друг друга фактами и логикой у них, казалось бы, было предостаточно…
И все-таки фактов и логики им никак недостает.
Почему? Ведь вроде бы все эти социально-политические проблемы уж, по крайней мере, не сложнее проблем квантовой механики или популяционной генетики – и все-таки люди примерно одного интеллектуального уровня, примерно одной культуры и даже преследующие родственные цели веками не могут прийти к согласию в самых основополагающих вопросах, что в естественных и точных науках бывает лишь в относительно краткие периоды революционного обновления парадигм…
Так, может быть, дело не в сверхсложности социальных проблем, а в неустранимых изъянах (они же достоинства) нашего мышления?
Тем не менее как-то же их, эти изъяны, преодолевают в точных науках? Увы, если приглядеться, и в точных науках делают это так же, как и везде, – закрывают на них глаза и изгоняют несогласных, только осуществляют это неизмеримо более тонко и завуалированно. Ведь именно точные науки привели меня к убеждению, что человек существо не разумное, а фантазирующее, живущее грезами, сказками… Отчасти личными, но больше коллективными, без которых не способна сохранить долговечность ни одна социальная корпорация. И я в безмятежном детстве тоже жил всеми положенными советскими сказками, играл в футбол, в войну, а математику и физику воспринимал как неизбежное зло. Однако в начале шестидесятых меня захватила новая греза: самые восхитительные люди в мире – это как раз они, физики, математики. Как положено, сказка породила и реальные успехи, пошли победы на олимпиадах, – физика (анализ реальности), впрочем, шла гораздо лучше. Но однажды наш главный кустанайский эксперт по математическим дарованиям, доцент Ким, совершенно чудный человек, как все провинциальные математики, прочел мою работу и объявил мне, что такой логики он еще не видел и что мне нужно идти не в физики, а в математики. Математические боги выше физических.
Так новая сказка и привела меня на ленинградский матмех. И первое, что меня там поразило: то, что у нас в Кустанае считалось доказательством, здесь в лучшем случае годилось в «наводящие соображения», в которых преподаватель сразу находил пятьдесят недоказанных мест. Дошло до того, что на коллоквиуме никто не мог доказать эквивалентность определений предела, если не ошибаюсь, по Гейне и по Коши, – преподаватель каждый раз обнаруживал незамеченные дырки. И я решил: кровь из носа, а докажу. Сидел, наверное, час, вдумывался, что означает каждое слово, постарался предвидеть все вопросы и на все заранее ответить и наконец напросился отвечать. Преподаватель выслушал и сказал, что да, можно поставить пятерку, только вы в таком-то месте начали доказывать уже ненужное положение, все уже и без того было ясно.
И я ушел в совершенной растерянности: то все время было слишком мало доказательств, а теперь вдруг стало слишком много… Так где же нужно остановиться, что же тогда такое настоящее доказательство?.. Можно ли найти какой-то неделимый кирпичик знания, по отношению к которому уже нельзя было бы задать вопрос: а это почему? Этакий логический атом, самоочевидность которого была бы самоочевидна? Самоочевидна всем: гениям, слабоумным, дикарям в травяных юбочках… Они ведь тоже как-то мыслят, приходят к своим умозаключениям, спорят, переубеждаются или остаются уверенными в своей правоте… Так каковы же настоящие, окончательные, объективные законы мышления, которые позволяли бы приходить к неоспоримой истине?
Ответа я так и не нашел.
Потом мне пришлось работать на факультете прикладной математики, и постоянно к нам приходили какие-нибудь главные теоретики какой-нибудь технической отрасли. И приносили какую-то свою теорию, а их на семинаре начинали рвать на части: и это не доказано, и то не обосновано, а он ведь какой-нибудь доктор каких-то технических наук, классик местного значения… Зато когда математик-прикладник приходит к каким-нибудь топологам или матлогикам, они его точно так же начинают рвать на части. И я пришел в конце концов к выводу, что доказательство – это всего-навсего то, что принято считать доказательством в данной школе. Попросту говоря, что некая авторитетная социальная группа назовет доказательством, то и есть доказательство. А найти самые первые, для всех самоочевидные основания всех оснований невозможно. Даже математика основана неизвестно на чем, на чем-то таком, что всеми в данной школе интуитивно принимается, незаметным образом, но как только мы спрашиваем, на чем это основано, то сразу же обнаруживается, что ответа нет. Или мы понимаем друг друга автоматически – или не понимаем никак.
И я понял, что никого нельзя убедить, отыскав какой-то последний аргумент: его не существует. Убедить может только некий образ, который вызывает душевное потрясение и этим убивает желание возражать. Логическая возможность спорить остается всегда, но желание исчезает.
