Итак, подытоживая, можно выделить в «Еврейской панораме» два направления главного удара – плакаться на то, что евреев в Европе не защищают, и стараться поссорить их со страной, где бы они могли найти убежище.
И почему «эта страна» никак не выпадет из еврейской панорамы, развернутой, казалось бы, на всю планету с макушки цивилизованного мира? Почему, кроме «этой страны», туда вообще почти ничего не попадает? Стоило ли бежать от ее мерзостей, чтобы до конца дней только ими и питаться? Почему не отрясти ее прах и не предаться радостям цивилизации – вот же она, за окном? Да, видно, не так уж они радостны, столы, накрытые для своих.
Самозащита без оружия
Я ни секунды не рассчитываю в чем-то убедить кого-то из тех, у кого есть личные причины сеять вражду, я надеюсь разве что лишить их философского и эстетического прикрытия. Чтобы им удавалось морочить только тех, кто сам обманываться рад, а те, кто не рад, могли бы освободиться от их морока и делать то, к чему стремится их собственная душа: дружить – так по своей охоте, враждовать – так тоже по своей охоте, не позволять собою манипулировать ни счастливчикам, ни лузерам.
«Еврейская газета», № 7, 2014, Александр Браиловский: «Не лучше ль на себя оборотиться…» Призыв всегда уместный, однако оборачивается Браиловский опять-таки на Россию, а не на себя, выпускника московского Литературного института, переводчика Нодара Думбадзе, Джемала Карчхадзе, Резо Чеишвили, Джемала Топуридзе. С 1993 года он живет во Франции, и его переезд в цивилизованный мир, разумеется, никак не связан с тем низким обстоятельством, что проклятая империя перестала субсидировать переводы «национальных» авторов, а вожделенному рынку и свои-то не нужны: серьезная литература во все времена поддерживалась и продвигалась аристократией, но никак не демократией. Поэтому Браиловский старается убедить и нас, что исключительно по принципиальным мотивам отказался от экзистенциальной защиты, даруемой принадлежностью к культурной элите, и выбрал профессию экскурсовода, чтобы водить – кого, россиян? не французов же? – по историческим и «литературным» местам Парижа, к которым сам он не имеет ни малейшего отношения даже в самых смелых фантазиях.
Впрочем, в фантазиях нам нет преград ни в море, ни на суше – все мы вышли из мольеровского камзола. Да, всякое мышление – подтасовка, но безмятежно насладиться ее результатами можно лишь тогда, когда удается навязать ее другим, внушить хотя бы еще и товарищам по счастью, что переезд из страны, где были востребованы твои литературные дарования, в страну, где они на фиг никому не нужны, – что это было «самым правильным поступком в моей жизни». Разумеется, всякий необратимый поступок нужно считать правильным, всякий утраченный виноград зеленым, а всякий народ, среди которого тебе не нашлось устраивающего тебя места, недостойным тебя. Не бывает так, чтобы отвергнувшая нас женщина обладала умом и хорошим вкусом, и «не бывает так, чтобы жизнь в стране была нормально налажена, а народ при этом был ленивый, злобный и подлый. Но не бывает и так, чтобы народ был умный, работящий, добрый и справедливый, а жизнь в стране, где этот замечательный народ обитает, была тяжелой, грязной и невыносимой». Далее везде – Иван Грозный, плети и шпицрутены, Обломов и Сталин, все жевано-пережевано не тысячу и не сто тысяч раз, однако истина от пережевывания если даже и тускнеет, то не перестает быть истиной: российским ужасам и безобразиям действительно несть числа. И в зависимости от того, какая позиция тебе приятнее, можно занять по отношению к русскому народу как прокурорскую, так и адвокатскую позицию. Адвокатская сторона считает все эти ужасы и безобразия несчастьем русского народа, а прокурорская настаивает на том, что он сам и является причиной своих несчастий.
Что ж, требовательное отношение к народу и человеку штука хорошая, возможно, и для самого Браиловского было бы полезно признать, что причиной своего превращения из переводчика в экскурсовода был исключительно он сам, а исторические обстоятельства в этом никакой роли не сыграли. Это было бы самокритично, только вряд ли правильно, поскольку ни одно явление не может быть причиной самого себя. Браиловский задает намеренно нелепые вопросы: что помешало России создать у себя «человеческий образ жизни», то есть такой, как у пяти процентов счастливчиков, – просторы, климат, евреи, кавказцы? Обходя только один вполне очевидный ответ: соседи. Мы сами в разном окружении бываем разными, равно как и оно с нами. Мы все воспитываем друг друга. Римляне воспитывали ожесточение варваров, а варвары жестокость римлян. Уже давно стало общим местом, что каждый человек есть продукт общества: необходимость бороться за жизнь ожесточает людей, а безопасность размягчает. На круизном лайнере мужчины охотно пропускают женщин в ресторан, но когда начинается борьба за шлюпки, в них оказываются большей частью мужчины, если только капитан не сумеет подавить панику еще большим ужасом.
То же верно для племен и народов: они все вместе воспитывают друг друга. Афоризм «Каждый народ имеет таких евреев, каких он заслуживает» в ничуть не меньшей степени относится и к русским, равно как и к украинцам, венграм и кафрам: каждая цивилизация имеет тех русских (украинцев, венгров, кафров), каких она заслуживает. Сумела она изобразить дружбу и миролюбие, ей и раскрыли мирные объятья; не удовлетворилась она достигнутым, а пожелала закрепить свой успех понадежнее – Россия и повернулась к ней своею азиатской рожей. Так оно и будет всегда – на дружелюбие ответом будет дружелюбие, на меры строгости – вражда и повышенная сплоченность вокруг лидера, кем бы он в этот миг ни оказался: концентрация сил непременно требует концентрации власти и, следовательно, подавления личных свобод. Так было и так будет не потому, что русские как-то особенно горды или добры, а потому, что они люди как люди.
«Не лучше ль на себя оборотиться?» Для неудачника совсем не лучше. Но вскоре после этого мне попала в руки исповедь удачника – автобиографическая повесть умного израильского писателя – путь Ниловны в революцию, то бишь путь советского еврея в землю обетованную: студента-отличника не берут в аспирантуру, он мыкается по ухабам советского производственного бардака, достигает и там приличных высот, но среди полукриминальных кромешностей девяностых впервые в жизни попадает в царство света, порядка и вежливости – Израиль – и обретает там и родину, и профессиональный успех, и даже Бога, которому он теперь и впрямь может сказать: «Ты больше, чем просят, даешь». Но меня – нет, не покоробили, я и не к такому привык, – мне захотелось оградить симпатичного мне автора от той неприязни, какую почти неизбежно вызовут у русского читателя две мимоходом брошенные фразы.
Автор прощался с Россией таким примерно манером: прощай, страна, где духовность измеряется квадратными километрами! Я хотел написать ему, что духовность нигде, и в России в том числе, не измеряется материальными параметрами, но, напротив, умением пренебречь материальным ради каких-то прекрасных грез, однако сразу же представил его ответ: «Но это же шутка!»; потом представил свой ответ: «Как бы вам понравилась такая шутка: здравствуй, страна, где духовность измеряют шекелями?» – и понял, что сам принимаю столкновение интересов за столкновение мнений. И смолчал – шутки над русской духовностью задевают все-таки немногих. А вот когда он назвал жизнь в Советском Союзе жизнью в страхе и убожестве, мне уже захотелось защитить и тех моих соотечественников, чья жизнь и прежде, и теперь представляется мне красивой и значительной. Однако вступаться за русских перед евреем означало бы навлечь на себя подозрение в прислуживании «хозяевам страны» пришлось писать исключительно о себе: я не помню ни одного дня в своей жизни, проведенного в страхе и убожестве; в отчаянии – да, бывало, и не раз, в убожестве – никогда. Так что не будем обобщать. (Не лучше ль на себя оборотиться? Не лучше: кающийся интеллигент сменился интеллигентом бичующим.)
