Еврейским лидерам стоило бы извлечь «своесторонний» урок из мужественных откровенностей И. Бодуэна де Куртенэ, опубликованных в захлебисто (невольно впадаю в солженицынскую лексику) филосемитском сборнике «Щит» (1916 г.): «Многие, даже из стана "политических друзей" евреев, питают к ним отвращение и с глазу на глаз в этом сознаются. Тут, конечно, ничего не поделаешь. Чувства симпатии и антипатии… не от нас зависят». Однако – нужно руководствоваться «не аффектами, [а] разумом» (с. 464). Если русские могли ощущать себя «на высокой степени всеземности, всечеловечности, космополитичности или интернационалистичности», питая при этом тайное отвращение к евреям, почему бы и евреям не руководствоваться не аффектами, а разумом? Для консолидирующей нации демонстрация «всеземности» и есть наиболее разумная политика: объединяя народы вокруг себя, конечно же, лучше всего делать вид, а еще лучше – верить, что никаких национальных интересов у тебя нет, а хлопочешь ты исключительно в пользу всечеловечества. Объединяемые же меньшинства, словно гости за грузинским столом, должны отвергать такое великодушие и уговаривать хозяина не раздаривать все добро гостям, а сохранить и для себя хотя бы крышу над головой.
Реальную же привязанность хозяина к дому могут открыть лишь те жертвы, на которые он пойдет в минуты реальной опасности для своего очага. Насколько равнодушно русская интеллигенция встретила мировую войну, с какой легкостью приняла поражения, аннексии, с какой готовностью, находясь в составе разных эфемерных правительств, раздавала независимость оказавшимся под ее рукой национальным территориям, насколько легко забыла о России в эмиграции, предавшись исключительно устройству личных либо каких-то общечеловеческих дел, – только это и говорит о подлинном уровне ее патриотичности. И очень многое мне подсказывает, что уровень этот не столь уж слабо восставал над уровнем моря всеземности, – судя по очень уж многому, русские интеллигенты под слоем утопического позерства в большинстве своем были нормальными людьми, то есть патриотами. Однако что-то более точное надеюсь прочесть во второй, постреволюционной части «Двухсот лет вместе».
Принадлежа к нации-гегемону, не размахивать своим патриотизмом – это, повторяю, не только тактично, но и целесообразно. А главное, когда ни правам, ни достоинству нации ничего не угрожает (весь национальный позор представляется ложащимся целиком на правительство), – нормальные люди чаще всего даже и не замечают своей национальной солидарности – так здоровый человек может не подозревать, что у него есть селезенка. Как границы нашего тела мы наиболее убедительно ощущаем через боль от столкновения с внешними предметами, так и границы нашей национальной солидарности острее всего ощущаются через столкновение с другими нациями. Скорее всего, именно из-за нехватки достаточно болезненных для ее национального чувства столкновений русская интеллигенция так поздно задумалась над своей национальной задачей – как национальной, а не общегосударственной. «Когда недержавные национальности стали самоопределяться, явилась необходимость самоопределения и для русского человека» – эту и доныне актуальную мысль опубликовал в либеральной газете «Слово» во время «исторически важной полемики» 1909 года одобрительно цитируемый Солженицыным (с. 466–467) умный публицист В. Голубев. «Прежде, чем быть носителем общечеловеческих идеалов, необходимо поднять на известную национальную высоту самих себя» – для русского либерализма это было далеко не банально. И хотя выражение «национальная высота» довольно туманно, в том, что возвышенные декларации из уст народа презираемого будут встречены скептически, если вообще будут расслышаны, – в этом сомневаться трудно. Миролюбие бессильного, бессребреничество нищего международным уважением пользоваться не будут. Не замалчивать особенностей русских людей – это совсем не значит подавлять другие национальности, спешил оговориться В. Голубев, но – между национальностями должно быть «соглашение, а не слияние» (с. 467). От слияния к соглашению – очень разумный переход, когда слияние (слияние национальных фантомов) оказалось невозможным: деликатно не замечать национальностей можно лишь до тех пор, пока и национальности согласны себя не замечать. Но характерно, что столь масштабные раздумья явились результатом «раздутого, расславленного "чириковского эпизода"» (с. 465). Чириков в литературном застолье неосторожно задумался вслух, а способны ли рецензенты-евреи (большинство петербургских рецензентов) вникнуть в русские бытовые эпизоды? Спокойный ответ мог быть, например, таким: еврейские читатели способны понимать русских писателей минимум в той степени, в какой русские читатели понимают Сервантеса, Диккенса, Флобера и Марка Твена. Тем не менее с одной стороны посыпались обвинения в антисемитизме, а с другой чрезвычайно чтимый Солженицыным П. Б. Струве веско констатировал, что этот случай, который будет скоро забыт, вывел на свет важное явление: русская интеллигенция безнужно и бесплодно прикрывает свое национальное лицо, меж тем как его нельзя прикрыть. Национальность есть нечто гораздо более несомненное, чем раса и цвет кожи, – это духовные притяжения и отталкивания, которые живут и трепещут в душе. Можно и нужно бороться, чтобы эти притяжения-отталкивания не вторгались в строй государственных законов, но они – органическое чувство национальности, и П. Б. Струве не видит ни малейших оснований отказываться от этого достояния в угоду кому-либо и чему-либо.
В правовой области, уточняет Струве, еврейский вопрос очень легок: дать евреям равноправие – да, конечно. Но в области притяжений-отталкиваний все гораздо сложнее. Сила отталкивания от еврейства в самых различных слоях населения очень велика – притом что из всех «инородцев» евреи русским всех ближе, всех теснее с ними связаны. Русская интеллигенция всегда считала евреев своими, русскими, и сознательная инициатива отталкивания от русской культуры, утверждения еврейской национальной «особности» принадлежит не ей, а сионизму. (Что, я думаю, следует признать истиной – не забывая, однако, того, что полное включение в русскую культуру означало бы исчезновение еврейского народа. – А. М.) И вот еще трудность: нет в России других «инородцев», которые играли бы в русской культуре такую роль, но «они играют ее, оставаясь евреями».
Из этого факта Струве не делает никакого практического вывода, лишь повторяет: не пристало нам хитрить с русским национальным чувством и прятать наше лицо; чем яснее это будет понято, тем меньше в будущем предстоит недоразумений (с. 467–468).
«И правда бы, – комментирует Солженицын. – И очнуться бы всем нам на несколько десятилетий раньше. (Евреи и очнулись много раньше русских.)» И со сдержанным негодованием пересказывает ответное «учительное слово» Милюкова: «Куда это ведет? кому это выгодно? "Национальное лицо", да которое еще "не надо прятать" – ведь это же сближает с крайне-правыми изуверами! (Так что "национальное лицо" надо прятать.)»
Но Струве настаивал на своем: и самим евреям полезно увидеть открытое «национальное лицо» русского конституционализма и демократического общества, для них совсем не полезно предаваться иллюзии, что такое лицо есть только у антисемитического изуверства. Это «не Медузова голова, а честное и доброе лицо русской национальности, без которой не простоит и "российское" государство» (с. 470).
