Разумеется, в ту пору никто не мог и помыслить, сколь чудовищные последствия будет иметь эта доктрина (все-таки, кажется, не «присохшая» к Германии на столетия вперед), но Солженицын, по-видимому, желает подчеркнуть, что эти чудовищности не обрушились с кроткого безоблачного неба вместе с невесть откуда взявшейся чудовищной личностью Гитлера: с конца семидесятых годов XIX века требование ограничить права евреев, а заодно запретить их иммиграцию в Германию, начавшись с кругов консервативных и клерикальных, «охватило и интеллигентные круги общества» (с. 315): «Нынешняя агитация правильно уловила настроение общества, считающего евреев нашим национальным несчастьем» (Генрих фон Трейчке). «Евреи никогда не могут слиться с западно-европейскими народами» и выражают ненависть к германизму (с. 316) – примерно то же самое писали русские антисемиты с заменой германского и западно-европейского на русское и славянское. Однако они обвиняли только еврейскую религию, еврейский образ жизни, не додумавшись до идеи биологического предопределения: «Евреи не только нам чуждая, но и врожденно и бесповоротно испорченная раса» (Е. Дюринг – тот самый, который «Антидюринг»).
Но это все копилось среди наций-гегемонов, нации же порабощенные наверняка были снисходительнее к другим угнетенным? В Польше подчинение ее России лишь усилило традиционную неприязнь к евреям – теперь уже как к проводникам русской культуры. А о таком гнете над евреями, как в Финляндии, по свидетельству Жаботинского (с. 433), «даже Россия и Румыния не знают»: «Первый встречный финн, увидев еврея за городом, имеет право арестовать преступника и представить в участок. Большая часть промыслов евреям недоступна. Браки между евреями обставлены стеснительными и унизительными формальностями… Постройка синагог крайне затруднена… Политических прав евреи лишены абсолютно».
Если даже все это и чистая сионистская пропаганда, можно с облегчением констатировать, что к репутации Финляндии от нее ничего не присохло. Причем Солженицыну этого совершенно и не требуется, он желает только показать, что с Россией европейское общественное сознание обошлось несправедливо. И он совершенно прав. С тем уточнением, что и любой другой образ – фантом – Финляндии или России был бы несправедлив, ибо тоже создавался бы не фактами, вернее, отчасти, конечно, и фактами, но из их необозримого океана господствующие фантомы все равно отбирали бы только нужные, перекрашивая и дополняя их для формирования им угодных новых фантомов. Фантомы, творимые фантомами, – никаким иным общественное мнение быть не может. Так что идти с фактами против фантомов – только укреплять их, ибо здоровому фантому, как и доброй свинье, все пойдет впрок: какими фактами его ни корми, он всегда сумеет трансформировать их так, чтобы превратить неугодный ему объект в источник величайшей опасности, а угодный – в отраду и надежду человечества. Советскому Союзу в пору его самых чудовищных преступлений с рук сходило все, хотя, как подчеркивал сам Солженицын, в его «Архипелаге» не было ничего, что уж не раз не кричалось бы в уши благороднейшим умам Европы: во время массового голода, массовых репрессий передовые писатели катались по Союзу и ничего не видели. Но вот когда Россия наконец предприняла долгожданную – рядовую по иллюзорности и невероятную по трудности – попытку порвать с тоталитарной моделью, глаза и уши прогрессивного человечества наконец-то открылись…
Вот вроде бы и ответ, почему одинаковые поступки разных субъектов оцениваются по-разному: да сквозь фантомное облако они и видятся разными.
Но здесь пора наконец перевести дух и покаяться в некоторых полемических чрезмерностях. Полтора века в бессилии следить за чередой господствующих над «передовыми умами» пошлейших представлений о человеке как существе рациональном и прагматическом – руководствующемся реальными фактами и стремящемся к реальной выгоде (коллективной или индивидуальной, только в этом ведь и расходится коммунистическая модель с индивидуалистической) – такое издевательство над сложностью может загнать в противоположную монофакторность: миром правит не выгода, а выдумка. На самом же деле человек существо не рациональное и не иррациональное, а трагическое – то есть обреченное вечно разрываться между равно необходимыми противоборствующими потребностями. И душа его всегда будет требовать чего-то иного, чем реальность. Тем не менее и реальные факты, и материальные интересы, хотя и осязаемые сквозь искажающее фантомное облако, свою немалую роль, конечно же, играют. А настаивать на противоположном побуждает не только нескончаемый диктат псевдоматериалистического верхоглядства, но и постоянное мелькание на телеэкранах и в прессе неизъяснимо благородных личностей, уж совсем свободных от прагматизма – от заботы о реальных последствиях (которые, хотя и не всегда, приходится расхлебывать другим).
В этом отношении у благородных людей совсем не бывает совести – им желательно только тешить свои убеждения, как они именуют приятные им иллюзии. Но у руля обычно стоят все-таки люди прагматичные, насколько прагматизм вообще доступен человеку, – им-то, по крайней мере в принципе, желательно знать правду. Да что там, даже среди интеллигентов попадаются не только благородные, но и честные люди, старающиеся разглядеть реальность сквозь толщи фантомов. Первый же признак интеллектуальной честности – собирать аргументы в пользу обидчика тщательнее, чем в пользу единомышленника. И тем, кто обижен за державу, я предлагаю заняться этим прямо сейчас.
Обычно, уличая Запад в применении различных критериев по отношению к своим любимчикам и по отношению к России, обиженные молчаливо предполагают, что двойных стандартов быть не должно вообще, – с чем я категорически не согласен. Когда какой-нибудь демагог, чувствуя некоторую недоброкачественность своего электората, грозно вопрошает: «У нас что – есть граждане первого и второго сорта?!» – не на площади, но в узком кругу (скажем, таком, как сейчас) я готов со всей откровенностью заявить: да, есть граждане первого, а есть второго, третьего, одиннадцатого и пятьсот тридцать восьмого сорта. Есть граждане, у которых преобладают паразитические наклонности, есть граждане, желающие служить только собственной зависти, есть безответственные, ищущие в политике прежде всего развлечений, есть фашиствующие всех цветов радуги, стремящиеся оставить неугодных им граждан вовсе без гражданских прав, – хранить для подобных господ универсальный принцип «Один человек – один голос» можно разве что с горя, в качестве наименьшего зла, по возможности не давая ему разрастись, то есть всеми законными способами умеряя влияние деструктивно настроенных граждан (делая при этом вид, будто считаешь их первосортными). Однако когда это зло из наименьшего грозит сделаться наибольшим – когда низкосортные граждане готовы привести к власти уже не просто очередного мошенника или шута, но фюрера или аятоллу, – разумеется, не следует покорно класть страну к его сапогам или там чувякам во имя какого бы то ни было монопринципа. Мир трагичен, то есть противоречив, политические решения должны рождаться в борьбе, самое меньшее, трех противоречащих друг другу принципов: закон, нравственность, целесообразность, и абсолютный приоритет каждого из них порождает собственную (по-своему губительную) ветвь утопизма, при помощи которого человек не мытьем, так катаньем пытается сложить с себя ответственность за свой выбор. На который он, однако, обречен. Обречен принимать решения и никогда не знать, правильно он решил или неправильно.
