Ну и, разумеется, при психологическом дискомфорте коренной нации – евреям автоматически будет отведена роль козлов отпущения. «Двести лет вместе» убеждают, что и еще через двести лет «вместе» все равно не превратится в «едины». Исследование Солженицына проникнуто искреннейшим желанием понять и другую сторону – но даже из него можно усмотреть, что и у добросовестнейших русских патриотов все равно складывается впечатление, будто десятилетиями шатающиеся по миру призраки «вселяются» в русское общественное сознание не как самостоятельная сила, а как сила еврейская, «сила их развития, напора, таланта», – можете перечитать страницу 475-ю.
А поскольку действие и противодействие обычно бывают примерно равными, подобным смещением акцентов наверняка обладает и духовное зрение даже наиразумнейших еврейских патриотов. Только, ради бога, не подумайте, что и я приверженец этой мудрости – «патриотизм – последнее прибежище негодяев»: любая мудрость погибает в тот миг, когда ее начинают повторять пошляки. Негодяи всегда собираются в наиболее сытых и безопасных местах – пусть мне кто-нибудь докажет, что сейчас или когда-нибудь искренним русским или еврейским патриотам жилось более сытно и безопасно, чем шкурникам: если исключить психопатов, то искренними патриотами гораздо чаще бывают хорошие люди, а паразиты никогда. Что благими патриотическими намерениями вымощены многие пути в ад – это уж так устроен наш трагический мир: зло рождает добро, а добро зло независимо от воли творящих. И сегодня русские и еврейские патриоты, каждый сквозь свои фантомы, видят этот мир настолько по-разному, что все попытки объясниться поведут лишь к новым обидам. А потому лучшее, что они могут сделать, – на время забыть друг о друге.
Умные, добросовестные люди еще, пожалуй, и могли бы побеседовать – но ведь это всегда происходит при детях!.. А откровенные разговоры об отношениях наций – это не для детских ушей. Детям нужны только успокоительные поглаживания: вы великий и в конечном счете непобедимый народ, а потому будьте снисходительны к тем, кому не так повезло, щадите их жалкие мнимости. «Не будем отнимать у несчастных их последнее утешение» – только под этим девизом младенцы всех наций сумеют ужиться друг с другом.
Завал обид на пути к общей сказке
В уяснении
Я уже очень давно не верю во всеисцеляющую силу правды – если бы даже она каким-то чудом оказалась кому-то известной и выразимой во всей своей точности и полноте. Я думаю, даже самая нежная дружба и тем более любовь в огромной степени основываются на всевозможных уклонениях от правды: на умении забывать, не замечать, умалчивать, перетолковывать, приукрашивать… В результате чего мы любим уже не реального человека, а собственный фантом, или, если угодно, конструкт, для постороннего глаза иной раз до оторопи не схожий с оригиналом, той песчинкой, на которую наше воображение наращивает собственную жемчужину, белую или черную.
А уж сколько-нибудь массовое единство тем более может стоять лишь на лжи, ибо только ложь бывает простой и общедоступной, истина же всегда сложна, аристократична, неисчерпаема, противоречива (там, где действительно ищут истину, – в науке, – там никогда не затихает борьба мнений и научных школ), а главное – истина во множестве своих аспектов отнюдь не воодушевляет… Это отчасти и неплохо, поскольку пессимисты всего только отравляют людям настроение, тогда как оптимисты ввергают их в катастрофы, но – всякое корпоративное согласие может стоять лишь на системе коллективных фантомов, а потому так называемая народная память неуклонно отвергает все унизительное, храня исключительно возвышающие если уж и не совсем обманы, то, по крайней мере, очень тщательно отфильтрованные элементы правды. Подозреваю, что ни один народ не в состоянии принять всей правды о себе, не рассыпавшись на множество скептических индивидов.
Когда-то я вложил в уста герою своей «Исповеди еврея» грубоватые, но, по-моему, довольно верные слова: «Нацию создает общий запас воодушевляющего вранья». Поэтому мечтать о том, что народы, однажды от всего сердца высказав «всю правду» друг о друге, после этого обнимутся и простят друг друга, утопично с самого начала: принять правду о себе для любого народа означало бы перестать быть народом – это относится и к русским, и к евреям, и к французам, и к зулусам. Да и физическим лицам каяться вслух не всегда уместно: некоторые талмудические мудрецы допускали существование даже таких вин, в которых и признаваться не следует, ибо простить их все равно нельзя, а растравить обиды очень даже можно; мир же, считали они, более высокая ценность, чем правда (вернее, ее обнародование). Нет, каяться в совершенной гадости следует непременно, но вовсе не обязательно обнажать все подробности перед теми, кому ты причинил зло.
Александр Исаевич Солженицын в этом отношении отнюдь не талмудист, он считает, что к покаянию можно и подтолкнуть, всенародно и во всех подробностях напомнив обидчику (а также всем желающим), каких бед он натворил. Я еще по поводу первого тома солженицынского бестселлера «Двести лет вместе» выразился в том смысле, что русские и еврейские патриоты, каждый сквозь свои фантомы, видят этот мир настолько по-разному, что все попытки объясниться поведут лишь к новым обидам. А потому лучшее, что они могут сделать, – на время забыть друг о друге («Каленый клин», «Дружба народов», № 1, 2002). Однако было бы смешно надеяться, чтобы подобный конформистский лепет коснулся слуха истинного борца за правду: «Никогда я не признавал ни за кем права на сокрытие того, что было. Не могу звать и к такому согласию, которое основывалось бы на неправедном освещении прошлого». Ну а если иного согласия не бывает – тем хуже для согласия.
Тем не менее в первом томе «Двухсот лет» содержалось и несколько положений, которые в принципе способны заметно ослабить накал национальной обиды, по крайней мере, с еврейской стороны. Солженицын последовательно проводит ту мысль, что русское правительство причиняло евреям разные неприятности не потому, что бескорыстно их ненавидело, а потому, что так понимало государственные интересы. Это было и требование стандартизации («все пашут, и вы пашите», «все сидят на своем месте, и вы сидите»), и страх перед либерализацией, коммерциализацией, и опасение, что активное еврейское население обретет чрезмерные конкурентные преимущества при «неразбуженности» коренного населения, – все это было пускай архаично, недальновидно, даже нелепо (что признает и сам Солженицын), но утопизм, глупость, нераспорядительность, даже корысть простить гораздо легче, чем беспричинную ненависть. Восприятие русско-еврейского конфликта в качестве чистого конфликта интересов позволило бы существенно снизить его напряжение, ибо действия конкурента вызывают всего лишь раздражение, досаду, злость, а святую ненависть вызывают только фантомы, рисующие соперника бескорыстным служителем Зла.
Убедительно говорит Солженицын и о полном отсутствии доказательств того, что погромы (происходившие, подчеркивает он, не собственно в России, а в основном на Украине и в Молдавии) организовывало царское правительство, – оно было только неумелым стеснителем, а не изощренным преследователем евреев, каким его сделала антиправительственная пропаганда, – здесь тоже есть некий шаг к консенсусу, тем более что в целом Солженицын правительство вовсе не оправдывает: или уж не держать империю, или отвечать за порядок в ней.
