Его не смущает и то, что именно «евреи снова оказались… и истинным, и искренним ядром нововозникшей оппозиционной общественности», хотя Солженицын с большим сочувствием цитирует Стефана Цвейга, считавшего опасным, «чтобы евреи выступали лидерами какого бы то ни было политического или общественного движения. <…> Служить – пожалуйста, но лишь во втором, пятом, десятом ряду и ни в коем случае не в первом, не на видном месте. [Еврей] обязан жертвовать своим честолюбием в интересах всего еврейского народа. <…> Нашей величайшей обязанностью является самоограничение не только в политической жизни, но и во всех прочих областях».
«Какие высокие, замечательные, золотые слова, – и для евреев, и для не-евреев, для всех людей, – подхватывает Солженицын. – Самоограничение – от чего оно не лечит!» Но если уж самоограничиваться, то не нужно и строить планы, как нам обустроить Россию, разве нет? Ответ на это дан, пожалуй, на странице 23, где Солженицын присоединяется к той мысли Ренана, что удел народа Израиля – быть бродилом для всего мира: «И по многим историческим примерам, и по общему живому ощущению, надо признать: это очень верно схвачено. Еще современнее скажем: катализатор. Катализатора в химической реакции и не должно присутствовать очень много».
Не должно… А сколько должно? Но смысл, в общем, ясен: к обновленческим движениям каждый новый еврей должен присоединяться со все большей и большей осторожностью. Если, конечно, речь не идет о борьбе с большевиками.
Вроде бы так? Когда речь идет о политике. Но как быть с самоограничением «во всех прочих областях»? Где борются не за власть, не за деньги, а за самореализацию, за реализацию своих дарований? – в науке, в искусстве? Ты ощущаешь (и демонстрируешь) талант математика, музыканта, поэта, но должен идти в шоферы или шахтеры, потому что евреев-математиков, музыкантов и поэтов и без тебя выше крыши? Или в ученые-музыканты-поэты идти все-таки можно, только не нужно там работать в полную силу, чтобы, не приведи бог, не сделаться слишком яркой звездой? Цвейгу этот вопрос задавать уже поздно, но Солженицыну я бы со всей почтительностью его задал. Мне и в самом деле непонятно, как он трактует эти «высокие, замечательные, золотые слова».
Этапы большого пути
В первой же посвященной реальным фактам главе «Двухсот лет вместе» – «В Февральскую революцию» – рухнуло неравенство евреев перед законом – вместе с самим законом. Однако первый обзор тогдашних газет обходится без евреев: газеты «выступили с трубным гласом, менее всего задумываясь или ища жизненные государственные пути, но наперебой спеша поносить все прошедшее. В невиданном размахе кадетская "Речь" призывала: отныне "вся русская жизнь должна быть перестроена с корня". (Тысячелетнюю жизнь! – почему уж так сразу «с корня»?) А "Биржевые ведомости" вышли с программой действий: "Рвать, рвать без жалости все сорные травы. Не надо смущаться тем, что среди них могу быть полезные растения, – лучше чище прополоть с неизбежными жертвами". (Да это март 17-го или 37-го?)», – замечания в скобках принадлежат Солженицыну.
И это были не подметные еврейские листки, а респектабельные русские СМИ! Впрочем, что я – ведь взгляды на свою историю и на выходы из нее русские усвоили от евреев. А потому все далее упоминающиеся идейные глупости и безумства «прогрессивного» толка можно без рассмотрения списать на еврейскую долю вины. Но что оказалось не скрытым, психологическим, а явным фактом – евреи замелькали на общественной арене не в пример гуще прежнего, и даже, как «итожит Еврейская энциклопедия, "евреи впервые в истории России заняли высокие посты в центральной и местной администрации"».
Но вот тут-то «на самых верхах, в Исполнительном Комитете Совета рабочих и солдатских депутатов, незримо управлявшего страной в те месяцы, отличились два его лидера, Нахамкис-Стеклов и Гиммер-Суханов: в ночь с 1 на 2 марта продиктовали самодовольно слепому Временному правительству программу, заранее уничтожающую его власть на весь срок его существования».
«Этот Исполнительный Комитет – жесткое теневое правительство, лишившее либеральное Временное правительство всякой реальной власти, – но и, преступно, не взявшее власть прямо себе».
«Преступно не взявшее власть…» Но было ли это в его власти? Неужто взвихренная Русь и остервеневшая армия повиновались бы какому бы то ни было правительству, потребовавшему от них какой бы то ни было дисциплины? Масса жаждала мести, разгула, и всякий, кто потребовал бы от нее повиновения, превратился бы в ее врага – и был бы сметен. Совет, да и всякая другая политическая сила, мог выжить лишь в качестве оппозиции правительству. У него был единственный выбор (не раз становившийся актуальным и в наши полтора десятилетия): или быть влиятельным дезорганизатором, или исчезнуть. Когда народ охвачен разрушительной страстью, можно ли представить, чтобы не нашлось самопровозглашенной инстанции, которая бы санкционировала эту страсть? И тем создала иллюзию обладания реальной силой.
«Потом оказалось, что был в ИК десяток солдат, вполне показных и придурковатых, держимых в стороне. Из трех десятков основных, реально действующих, – больше половины оказались евреи-социалисты. Были и русские, и кавказцы, и латыши, и поляки, – русских меньше четверти».
Для умеренного социалиста В. Станкевича, размышлявшего над этим обстоятельством, остался «открытым вопрос, кто более виноват – те инородцы, которые там были, или те русские, которых там не было, хотя могли бы быть».
«Для социалиста, это, может быть, и вина, – подводит итог Солженицын. – А по-доброму: вообще бы не погружаться в этот буйный грязный поток – ни нам, ни вам, ни им».
Но поток-то уже вырвался на волю, и трудно сомневаться, что главной причиной его осатанелости была война, та война, которую начало царское правительство – никак не проеврейское. И если уж раскладывать вину по долям (что в принципе невозможно из-за системного эффекта: действующие факторы срабатывают только вместе, по отдельности каждый из них бессилен), то придется оставить открытым и другой вопрос: кто нанес России больше вреда – ее враги или ее друзья?
Глава «В ходе 1917»: слияние в экстазе; списки жертвователей на «Заем Свободы» поражают изобилием еврейских фамилий и отсутствием крупной русской буржуазии, не считая нескольких виднейших имен московского купечества; митинги: «И в ненависти, и в любви евреи слились с народной демократией России!»; возвращение из Соединенных Штатов сотен эмигрантов, включая Троцкого; предостережение благоразумного Винавера (ближайшего сподвижника Милюкова и невольного единомышленника Цвейга – Солженицына): «Нужна не только любовь к свободе, нужно также самообладание… Не надо нам соваться на почетные и видные места… Не торопитесь осуществлять наши права»; «внезапная, бившая в глаза смена обличья тех лиц, кто начальствует или управляет»; всеобщий развал; надрывное обращение генерала Корнилова – и ответное хихиканье Суханова…
«И дело тут не в национальном происхождении Суханова и других – а именно в без-национальном, в антирусском и антиконсервативном их настроении. Ведь и от Временного правительства, – при его общероссийской государственной задаче и при вполне русском составе его, можно бы ждать, что оно хоть когда-то и в чем-то выразит русское мирочувствие? Вот уж – насквозь ни в чем».
