Правда, уже ленинградским студентом я каждые каникулы диву давался, куда подевалось это кавалерийское кривоножество, – девчонки пошли одна стройнее другой. Ни кривых ног, ни трахомных век, ни шрамов на шее от каких-то «желёзок» – такие вот антинаучные чудеса творят хорошая кормежка и гигиена. Узкие глаза, скулы, правда, остались на месте, но обрели неизвестную прежде (японскую? таиландскую?) пикантность – кинопропаганда восточного типа миловидности оказала свое невидимое влияние. А то, бывало, «калбитка» – и больше говорить не о чем. Что означает эта кличка, вовремя не счел нужным поинтересоваться, впрочем, вряд ли кто-нибудь это и знал.
Казахов презирали за то, что они не умели говорить по-человечески, перекрикивались гортанно через весь гастроном, харкали на пол в помещении, не занимались квалифицированной работой, если не считать штучных партийных должностей, но эти жирные неподвижные хари («баи») им тоже авторитета не прибавляли. Казахская музыка из репродуктора годилась только на то, чтобы ее передразнивать: «Один палка, два струна – вот вся музыка моя», «В ведро поварешкой колотит, байбише свою будит».
Да нет, это я уже загнул – в центральной части нашего городка вокруг тройки двухэтажных зданий (райком, клуб, школа) обреталось уже довольно много «нормальных» казахов – то есть таких, как мы, и дети их благодаря нашей всемирной отзывчивости учились в десятилетке имени И. В. Сталина совершенно на равных. То есть мы не напоминали им об их подмоченном прошлом (хорошие пацаны в их присутствии избегали самого слова «казах»), и они также старались держаться подальше от своих цветастых старух в галошах с загнутыми носками и в бархатных чапанах, не то жилетках, позванивающих старыми, а то и нынешними советскими монетами (ловкачи срезали их бритвочками – помнится, и сам я в очереди страстно вожделел к тяжелому пятаку с двуглавым орлом).
Казахскому языку власти, изредка спохватываясь, принимались обучать нас то всех разом (и уж как мы только не изгалялись над бедными, бог весть откуда добытыми учителями), а то одних лишь казахов: их буквально приходилось запирать на ключ – каково сидеть на дополнительном уроке, когда вся братва с радостными воплями ринулась по домам! А вывески «ет – сут» (мясо – молоко) все и без уроков понимали. Или, скажем, «пионерлер уй» – дом пионеров.
Правда, на недалекой окраине серела еще и барачного обличья чисто казахская школа имени Абая – туда отдавала своих детей только окончательная беднота и темнота. Куда потом сунешься с одним казахским языком во рту – зато в «Абаях» последних уроков вовсе не проводили: учителям было не до глупостей, они и внешне мало отличались от конюхов. Боюсь, ни один абайский ученик никогда не получил даже снисходительного казахского диплома о высшем образовании. Хотя кто знает – и людская воля, и снисходительность ленинской национальной политики не знают границ. И отчасти правильно делают – иначе трудно даже прикинуть, какая масса народа была бы отлучена и от декоративной цивилизации. А декорации эти – не пустое дело: даже такие пустяки, как автобус и асфальт, кое-чего стоят.
В Акдалинске они были – и асфальт, и автобус: это держало меня в перманентной гордости, когда меня в девятом классе отправили туда к тетушке на исправление (они с мужем оба преподавали в тамошнем педе – она физику, он историю), чтобы оторвать от улицы, хотя улиц в нашем бестолково разбросанном поселке было куда меньше, чем в Акдалинске, расчерченном на множество четких кварталов.
«Нормальных», то есть обрусевших, казахов на душу населения здесь было намного больше. И чувствовали они себя как будто поувереннее. Хотя и не доходили до дерзости алма-атинских казахов, не только не избегавших слова «казах», но прямо-таки напиравших, когда и не требуется: «кхазакх», со своим харкающим «к» с хвостиком на нижней лапке. Зато у меня был одноклассник Аскер Сатпаев, начальнический сынок, но очевидно одаренный, мрачноватый и учившийся из рук вон, обещая в будущем явить собой вершинный тип русской культуры – лишнего человека. Аскер был худым, бледно-красивым и походил на араба, как я их представлял («и стан худощавый к луке наклоняя…»). И вообще, ближе к культурным центрам, казалось мне, все гуще попадались казахи остролицые, а не луннолицые. Но это заметки дилетанта.
Хотя окраины Акдалинска (четыре пятых территории) раскидывались в основном привычными мне халупами, двухэтажных домов тоже было завались – сомнительной, правда, двухэтажности: кирпичный полуподвальный низ и рубленый верх, часто с почерневшими резными наличниками, прелесть которых я постиг не раньше, чем ощутил убожество советского классицизма строгого обкома. А прелесть старых торговых комплексов – звонкого сибирского кирпича, выложенного наивными, как детская вышивка «крестом», трогательными узорами, – я осознал, когда их почти все извели с корнем. Из года в год, иногда пропуская один-два, я приезжал в Акдалинск сначала на каникулы, а потом в отпуск, и с каждым годом город становился все гаже и гаже: где только и раздобывали столько бездарных архитекторов, возведших в высшую цель заурядность. Последний кирпичный комплекс был взорван новым типовым высотным обкомом, должно быть, приревновавшим к элеватору. Зато у его подножия проложили троллейбусную линию – высший шик урбанизма, о котором я не смел когда-то мечтать.
В последние годы начали отливать в бетоне какие-то национальные орнаменты, производившие впечатление столь же отрадное, как самодельные завитушки на могильных оградках.
А потом тетушка с мужем перебрались на покой в Подмосковье, поближе к детям, и у меня исчезли последние уважительные причины бывать в Акдалинске, да вскоре стало и не по карману. Казахская ССР превратилась в суверенную Республику Казахстан, и я уже думал, что наша с ним пятнадцатилетняя разлука растянется навечно.
И вдруг в средине девяностых мне выпал выигрышный билет на самолет компании «Эр Казахстан». Московский журнал предложил командировку – мне и в советское время такое было известно лишь понаслышке.
Домодедово – коктейль из «гуд бай» и «покедова» – показалось мне гораздо более затрющенным, гораздо более «покедова», чем после провинциальной юности. Так что же, начинать перестройку? Гораздо легче отнять у людей возможность сравнивать, товарищ Сталин был не дурак – не зря до сих пор его портреты катают на шесте. Но что там было хорошо – удалось почувствовать, что есть еще на свете Чита, Петропавловск-Камчатский и что люди туда летают не в красных и зеленых пиджаках, а в дохах и куртках на меху.
Рейс до Акдалинска задерживался на пять часов – окажусь в тамошнем аэропорту вместо восьми вечера далеко за полночь, когда уже заведомо не будет никаких автобусов (если они вообще еще ходят за десять вьюжных степных верст). Но что делать, суверенное государство должно хранить традиции: привычка – душа держав, если транспорт начнет ходить по расписанию, народ быстро разбалуется. Я досадовал лишь на свою доверчивость: надо было взять с собой статью о транссексуалах – людях, стремящихся переменить пол, – как раз было бы время забросить ее в редакцию. Статью я закончил только что, и потому мне еще казалась важной та мысль, что культ терпимости – каждый имеет право жить, как ему хочется, – все сильнее размывает в европейском мире «тоталитарные» социальные нормы: от этого людям все труднее и труднее оставаться нормальными – чему, собственно, нужно подражать, если все дозволено? Стирание границ между мужской и женской социальной ролью (вплоть до костюма) в конце концов затрудняет даже половую идентификацию: транссексуалы, вслед за самоубийцами, наиболее зримые жертвы плюрализма.
