За прокручиванием этих увлекательных соображений, чтением газет, звонками в Акдалинск и детальным изучением здания с жульническими лотерейными киосками я довольно легко скоротал время. Чего нельзя отрицать в успехах реформ – это явного улучшения общепита: в буфете, хотя и при столах не слишком чистых, чай все-таки был чаем, а не полусладкими помоями, сыр не прогибался от иссохлости, а сосиска хотя и не прыскала, но все же была сосиской, а не раскисшей трехдневной утопленницей развитого социализма.
Оказалось, для Казахстана нужно проходить нормальный паспортный контроль – с пограничниками, но хотя бы без визы.
Когда нас наконец начали в течение двух часов «накапливать» в каком-то бесконечном аквариуме (за стеклянной стеной, сияя в раскаленных добела прожекторах, без устали кружил театральный снег), я вновь попал в страну детства – русские вперемешку с казахами. «Нормальными»? Более чем – в них оказалось куда больше европейского лоска, чем в нашем брате. Стройная девушка в короткой шубке – чистая фотомодель, хоть сейчас в Париж представлять прекрасную Азию. Семейная казахская пара с нарядным живоглазым мальчуганом в комбинезончике – тихие голоса, видная супруга в норковой шубе, супруг в дубленке, в очках в золотой оправе… Наверное, это японцы потрудились, что интеллигентный азиат выглядит большим европейцем, чем любой англосакс. Помнится, один шукшинский персонаж, впервые надевший шляпу, был польщен именно тем, что стал похож на образованного китайца.
Бывший Старший Брат смотрелся сравнительно провинциально, особенно один крупный, громкоголосый бывалый товарищ в номенклатурной шапке – этот тип чаще всего попадается в гардеробе Государственной думы. «Русские рубли в Акдалинске ходят?» – спросил я его, когда он и меня начал вовлекать в разговор. «Бегают», – ответил он.
Самолет был привычный, советский, только стюардессы для загранрейса были настроены очень уж по-семейному: «Я же вам уже сказала…» На «спасибо» хранят гордое молчание – с таким достоинством трудно войти в рынок.
Я не расист – по интонациям я не мог бы отличить русских от казашек. Кажется, в «Аэрофлоте» и кормят изрядно получше. Ну, положим, у «Эр Казахстана» перебои с топливом, но от одного этого говядина не может ведь сделаться не только холодной, но еще и жилистой, как пластиковая мочалка? Но я великодушно решил считать это экзотикой. Помню, лет двадцать назад скудеющие мясные прилавки в Акдалинске были внезапно завалены мясом сайгаков (вероятно, подарившим нам айтматовскую «Плаху») – правда, получше все-таки мяса «Эр Казахстана». С привкусом, но если нашпиговать чесноком…
Для удовольствия российских патриотов добавлю, что уже в Акдале я прочел в местной газете письмо разгневанной пассажирки, которой довелось подряд ехать сначала российским, а потом казахстанским поездом, и оказалось, что в российском царит чистота, теплота, горячий чай и занавески на окнах, а в отечественном – грубость, грязь, холод и совершенно распоясавшиеся тараканы. Иногда возможность сравнения с заграницей позволяет и улучшить мнение о собственной стране.
В самолете перед каждым сидением в сетчатом кармане можно было найти рекламно-глянцевый журнал Air Kazakstán на двух языках – русский слева, казахский справа. Я прочитал правый столбец введения, повествующего о том, как после распада «Аэрофлота» было трудно юному новообразованию конкурировать с заматеревшими соперниками, но благодаря энергии и прозорливости руководства… А вот что до страны в целом, то в журнале рекламировалась исключительно Турция. Да как – в солнечном блеске и в огнях, на божественной бумаге и в великолепном цвете – не оставалось ни малейших сомнений, что комфорт турецких отелей способен удовлетворить самый капризный вкус. Вряд ли Турция воспевалась для создания контраста – скорее для указания маяка. Но прямое отношение к казахстанским делам имело разве что интервью с Ширвиндтом.
Завершающий удар о промерзлый бетон, последние содроганья – я снова в Акдалинске, вернее, в Акдале. Забытые в сыром Питере ясные колкие звезды, сухой морозец, ледяной стоячий автобус, чуточку менее ледяной сарай – таможня. Кутающаяся в шубу русская женщина бухгалтерского обличья и мужчина-казах в геройски распахнутой дубленке. Когда-то один мой школьный приятель возмущался, что в редких казахских фильмах (как правило, прескверных) всегда играют артисты орлиной внешности, а плосколицых совсем нет, – так в это посещение они и мне попадаться почти перестали: искусство формирует реальность по своему образу.
Впервые слышу слово «тенге». У нас когда-то копейку, не то рубль, называли «тынге» – передразнивали казашонка, выпрашивающего деньги у отца, не то у матери: «Ana, быр тынге акыш». Нам ни к чему было знать, что в точности означает эта тарабарщина, – «каля-баля», изображали казахскую речь даже в нашем добродушном семействе.
Бланки таможенной декларации выдаются почему-то сразу по два и притом за деньги, то есть за тенге – уникальный случай в моих международных контактах. Правда, отдают недорого. Готовы и за рубли. А когда не хватает пары сотен, согласны даже сделать скидку. Потом один знакомый, как оказалось, работавший здесь же, в аэропорту, рассказал, как два мужика отправлялись в Калининград за иномарками, каждый с солидной пачкой зеленых, и таможенник вдруг объявил, что декларации иссякли. «Так что же нам делать?» – «А чего хотите». Однако потом намекнул, что у него где-то завалялись штуки четыре – для себя берег, японские, по сто баксов пара. Но автомобилисты вместо дела принялись качать права – так и отстали от рейса. А рейсы теперь сильно поредели, «Эр Казахстан» до Москвы летает раз в неделю. Правда, добавилась «Люфтганза». Тот же знакомец рассказал, что аэропорт распался на три суверенные части, может, поэтому небесные службы так безразличны к делам земных.
Декларация обычная, только среди оружия, наркотиков, произведений искусства и прочих сокровищ перечисляются рога диких животных и битая птица (за битую двух небитых…). В сумку не лезут – доверяют, – и вот я на улице, то есть в черной морозной степи. Здание аэровокзала погружено в полумрак – неясно даже, удастся ли там отсидеться, если не найду машину.
– Такси надо? – вырастает черная фигура.
– У меня только рубли.
– Ничего, давай пятьдесят тысяч.
– Сейчас осмотрюсь, может меня встречают.
Несколько машин ждут кого-то, но свободных мест у всех только для своих. Одна пустая, водитель требует тот же полтинник. Водитель русский, здесь это уже начинаешь фиксировать. «Тридцать», – говорю я. «Я же порожняком сюда ехал. Ты же ночью рубли не поменяешь лучше, чем за десять!» – то есть по десять тенге за тысячу, хотя дневная норма – тринадцать. Я, блефуя, иду к следующей машине, и он зло окликает: «Ладно, садись за тридцать». Мчим во тьме среди плотных обдутых сугробов.
– Ну как тут, хорошо живется в независимом государстве? – примирительно спрашиваю я.
– Хорошо… Только те и остались, кому бежать некуда. Немцы едут в Германию, русские – у кого родня в России – в Россию…
Он высаживает меня у пятиэтажного блочного дома моего школьного приятеля, только на задворках, которые я не успел опознать, – зашевелилось опасение, что этот гад назло меня высадил у черта на рогах, а сухенький морозец припекает не по-нашему, не по-европейски. Но зря я возводил напраслину на человека – вот он, подъезд.
