Чистенькие приветливые и очень разумные кореянки убеждают купить в прозрачных пакетиках всякие маринованные закуски: струганная картошка-спагетти, рис, проросший белыми плетьми, лохмотья грибов, мертвенная спаржа, рубленая щука, попахивающая тиной, – я набиваю тугими мешочками карманы, готовясь к вечеринке у бизнесмена Сереги.
В инспекционных целях я взял в буфете порцию мантов в невесомой одноразовой тарелочке. Вопреки былым обычаям, не ощущалось никакой вони, и мясо не было вытеснено жеваным хлебом – только стол был заляпан, как при старых господах. Гнутых сальных вилок из дюраля тоже не осталось, их заменили белые одноразовые.
В случайном магазинчике без всякой очереди и хамства набираю копченых и полукопченых колбас, ветчины двух сортов, сыра – все вполне приличного качества. Масло тоже похоже на масло. Любопытства ради прихватываю бутылку казахстанского шампанского (недурной сидр) и разбавленного китайского пива «синцзян» с дрожжевой отрыжкой. Из ностальгических чувств беру кислого молока с вечно просившимся в бесхитростный каламбур именем «катык» (совсем жидкий), из чувств исследовательских – акдалинский водянистый йогурт в фирменной пластмассовой баночке. Рекомендованных мне акдалинских конфет не оказалось: застрял на границе вагон с бобами.
Перед моим отъездом в Акдалу дядя по телефону попросил передать самый пламенный привет Марии Игнатьевне – они дружили домами. Мария Игнатьевна с мужем переехали в Акдалинск уже на покой из совхоза «Московский», едва ли не самого передового на всю область. А «Московский» они построили сами, мобилизованные волей роковой Никиты Сергеевича Хрущева: муж работал в Министерстве сельского хозяйства, отказаться не мог – пришлось и ей, как жене декабриста, оставить научный институт и в голой степи строить школу, чтобы сделаться ее директором. Покойного мужа ее я хорошо помнил – ужасно славный был толстяк. Не дурак выпить в хорошей компании, пошутить, спеть, он принадлежал к не слишком почитаемому в героической России человеческому типу, энергичному и находчивому не в борьбе за права, а в работе – странно было видеть на его парадном пиджаке сверкающую мозаику боевых орденов и медалей: наверное, война и в самом деле только трудная работа, если такой мирный из мирных мужик мог там дослужиться от студента-ополченца до подполковника, правда, саперного.
На целине он тоже вышел из агрономов в директора, получил еще пару-тройку орденов, уже на пенсии получив квартиру в Акдалинске, был постоянно зван во всякие юбилейные президиумы и, умирая, был убежден, что оставляемого им почета и восьми тысяч на сберкнижке достанет его жене окончить жизнь в покое и достатке. И это было похоже на правду: на его похороны из «Московского» добровольно приехало два автобуса народа (он уж больше десяти лет там не работал), понавезшего всякой снеди на поминки.
В свои семьдесят девять Мария Игнатьевна вполне сохранила особое обаяние интеллигентной столичной дамы, умеющей и подоить корову, и окучить картошку, и нащепать лучины для растопки. Как ни хрупко было ее материальное положение, от угощения пришлось отбиваться (готовила она классно, это я тоже запомнил). Квартплата у нее две тысячи тенге, а пенсия – две девятьсот. Но и ту задерживают. Всех пенсионеров занумеровали и, словно о мобилизации, объявляют по радио, до каких номеров дошла очередь. Но все равно давка. Многие из близлежащих районов, где положение еще хуже, любыми способами стараются прописаться в Акдале – хоть в общежитии, но поближе к кассе.
Сын по-прежнему работает врачом. Был главным, теперь поставили казаха. Со всеми приработками набирается тысяч десять – по нынешним временам терпимо. В больницу люди приходят со своими бинтами, лекарствами, бельем. Недавно в Алма-Ате (Алматы Мария Игнатьевна игнорирует не то из принципа, не то по привычке) был съезд врачей – сидели серьезные люди, практики, научные работники, – и перед ними выступила жена президента с докладом, как нужно голодать и холодать по системе голодаря и холодаря Иванова. И после этого все доктора и академики говорили уже не о медицинских проблемах, а о пользе холода и голода. До сих пор, когда привозят тяжелого пациента, в больнице пошучивают: может, его в прорубь опустить? Срочные операции все же делают бесплатно, а плановые – за деньги, две-три зарплаты. Весь инструмент износился, скальпели по второму разу хромируют – как раз на том заводе, где работает невестка Марии Игнатьевны.
На заводе из трех тысяч человек осталось шестьсот, здания посдавали под склады, под какие-то полукустарные производства: и связи распались, и дизели их устарели, и вообще овес нынче дорог – два года вообще не получали зарплаты, сидели в пальто при отключенном за неуплату отоплении, все на что-то надеялись. И наконец очередной директор, немец из местных, сумел поднять один цех (или одну линию – поршневую, что ли). Плату с бывших совхозов и нынешних акционерных обществ получают в основном натурой – зерно, мясо, птица, так что на работе кормят от пуза, и домой все уходят с кошелками (тут я понял, почему на кухне оказался полиэтиленовый мешок с десятком булочек). А зарплату платят на двадцать процентов, остальное переводят на счет – когда его распечатают и распечатают ли вообще – бог весть. Но хотя бы сыты. Когда в Алма-Ате надумали переводить поршневую в Джамбул, рабочие заточили пики и дежурили у цеха круглые сутки. Из столицы приезжали уговаривать, сулили деньги – нет, ни в какую.
Если называть демократией страх правительства перед населением, то демократия в Казахстане сделала несомненные успехи.
Русских с наиболее привлекательных мест выдавливают по обычной схеме: отдел сокращают, а через месяц набирают новых людей. А в отделе кадров сидит казашка. Внук весной окончил университет, юрфак, получил бакалавра – знания, конечно, не очень, хоть и платили по тысяче долларов в год, из кожи лезли, но ведь и у других не лучше – и полгода не мог никуда устроиться. Уже и через знакомых узнавали: нужен такой специалист. Но как посмотрят на него – сразу «не нужно». Да еще в армии не служил – не надо нам таких. Он и сам, впрочем, говорит: там же одни казахи, как я там буду работать, всегда буду последним человеком. Совсем недавно устроился в частную фирму на пять тысяч в месяц, занимается оформлением договоров.
– А в России сейчас есть антисемитизм? – По вполне понятной ассоциации поинтересовалась Мария Игнатьевна с вполне понятной осторожностью (русским почти всегда кажется, что евреи преувеличивают значение этого вопроса, а евреи с горечью ощущают, что полного понимания не встретишь даже среди самых милых людей, если дело их лично не касается) и вполне понятной надеждой услышать о чем-то приятном для своих добрых знакомых, а также снять с себя толику национальной вины.
– Государственного нет. До такой степени нет, что это уже стимулирует антисемитизм бытовой – столько на высоких постах оказалось инородческих фамилий.
– Говорят, что сейчас больше не любят кавказцев?
– Кавказцы – враг временный, вроде соседа по коммуналке: разъедетесь – и через неделю забудете. Как сказал бы один мой знакомый мыслитель, кавказский торговец раздражает население, но не опасен для народа, а еврейский интеллигент полезен для населения, но опасен для народа. Для народа как целого. Хотя повышая экономический потенциал или обороноспособность, еврей служит и державе.
