– Что-то очень сложно…
– Еврей в России, как, похоже, сегодня и русский в Казахстане, чаще всего не государственник, не националист – их обычно называют либералами. Впрочем, есть и евреи, считающие себя аристократами по рождению, но это аристократия вырождающаяся, либералов намного больше. А либерал главным в человеке считает его личные качества. И этим подрывает единство в решении общенациональных задач. Поэтому для тех, кто желает сплотить народ в единое целое, либерал всегда будет более серьезной опасностью, чем даже открытый враг с оружием в руках: тот не покушается на структуру целого.
– Это у вас в России теперь так рассуждают?
– Нет. У нас в России о национальных проблемах рассуждают такие господа и товарищи, что… Они подают их в таком коктейле лжи, зависти, невежества, злобы, реваншизма, что на этом месте еще тридцать лет ничего не будет расти. Они добились того, что слово «национальное» и выговорить неприлично – полагается зажать уши и твердить зажмурясь: общечеловеческие ценности, общечеловеческие ценности, общечеловеческие ценности… Или личность, личность, личность… Ладно, давайте о чем-нибудь менее взрывоопасном: какие-нибудь заводы все-таки работают?
Нормально работает только кондитерская фабрика – совместно с немцами, на новом оборудовании, даже упаковки красивые, как иностранные. Мясокомбинат пока тоже работает. Химический завод все цеха распродал под малые предприятия. Камвольный комбинат тоже – кто-то шкуры обрабатывает, кто-то еще что-то. Ремонтный завод что-то еще мастерит для совхозов, но те и сами постоянно без света сидят, животноводческие комплексы, рассчитанные на доильные аппараты, вымирают, скот забивают на мясо, целые районы пустеют, стоят брошенные села. Казахов ввозят из Монголии, те поживут и едут обратно.
Зато Акмолу отстроили! Если бы не эта показуха, могли бы с половиной долгов расплатиться, сейчас в районы ходит по одному автобусу в день, с некоторыми пунктами вообще нет связи, пенсионный возраст хотят повысить до шестидесяти трех лет. А правительственный аппарат со всей челядью переезжает в европейские квартиры.
– Почему бы им с палаток не начать, если они такие патриоты? Как мы в пятьдесят пятом…
Что больше всего задевает Марию Игнатьевну – не материальные лишения: такое ли переживали! – мучает ее неблагодарность. Когда они поднимали целину, казахам насильно развозили квашеную капусту: у всех был авитаминоз, трахома, туберкулез…
– Мы их научили мыться, туалетом пользоваться, а теперь все забыто: мы все сами! Женщины теперь такие холеные, в манто… И слава богу, но надо помнить, кто эти дороги проложил, кто эти дома выстроил, воду провел. Нет, пожилые люди русским еще сочувствуют, а молодежь – что вы, они сами с усами! Если о целине что-то услышишь, то обязательно про экологический ущерб – но ведь хорошее тоже надо помнить?
– Хорошее вы делали для населения, а не для народа. Хотя и вообще неясно, имеется ли в структуре хоть какого-то народа орган для благодарности. Или там все предназначено только для собственного утверждения.
– У нас одно окошко в мир осталось – российское телевидение. И то урезанное до последнего. Даже ОРТ теперь передают через Алма-Ату. Чтобы не пропустить, если что-то будет не по шерсти. Рассказывают, что во время визита Назарбаева Жириновский дал ему пощечину, так теперь цензура следит день и ночь, чтобы эту сцену перехватить, – Мария Игнатьевна горько улыбнулась. – А казахское телевидение – только как у нас все хорошо и какой у нас мудрый президент, все предусмотрел до 2030 года. Вот вам и демократия по-казахски. У вас ведь президента критикуют?
– У нас только один президент за что-то и отвечает. Вернее, за все. Сегодняшнюю сводку погоды в России передали бы так: градусники показывают минус шестьдесят, у людей сжимаются кулаки, скоро и русскому долготерпению придет конец – а президент играет в теннис!
– У нас все иначе: градусники показывают минус двенадцать, это на три градуса теплее, чем в аналогичном квартале прошлого года, – мудрая политика президента приносит свои плоды. Не знаю – мне кажется, власть не должна так сильно над людьми возноситься.
– Но и валяться у них в ногах тоже не должна. Люди тоже должны понимать, что дело власти заботиться не о тебе лично, а об общественном целом, как его, это целое, ни понимать. В эпохи перемен, когда все готовы друг друга передушить – не обязательно физически, можно ценами, налогами, – в такие эпохи только сильная власть может заставить богатые отрасли, регионы поделиться с бедными. Да и бедных поставить на место. Власть может быть мягкой в двух случаях: или уже воцарилась полная гармония, все довольны друг другом, или она не выполняет своих обязанностей.
Если бы десять лет назад кто-то сказал мне, что я когда-нибудь буду всерьез размышлять о проблемах власти… Пусть власть сама беспокоится о своих проблемах, а мое дело по мере сил и храбрости над ней глумиться. И, разумеется, ни за что не отвечать. В ту пору при всех слабостях я еще все-таки напоминал истинного интеллигента, считающего главным своим делом – быть совестью. Только не своей, а чужой. А еще лучше – общегосударственной. Но сегодня меня уже не прельщает служба по раздутому министерству праведности – меня гораздо сильнее заботит не чистота моего морального облика, а что в реальности будет со страной через десять, двадцать, пятьдесят лет. И когда я всерьез задумываюсь о последствиях каждого государственного решения и вижу, что все они потенциально жестоки и опасны, я уже не чувствую в себе сил с презрением отнестись даже к такому заведомо греховному институту, как правительство.
Аня кормила уличными пельменями заглянувшего в гости отца – так и не померкшую звезду местной журналистики: его резкие статьи (на грани дозволенного) частенько перепечатывала и центральная пресса, а еще более резкие реплики вслух (уже и за гранью) не раз навлекали на него неприятности, придавая его славе особую пикантность. Крупный мужик, в молодости служивший матросом, он, несмотря на седину, сохранял в ухватках что-то от добродушного могучего парня-увальня. Мне всегда нравилось сочетание простонародности и интеллигентности в его облике, однако он и сейчас раскланялся со мной не без некоторой настороженности: не то ему казалось (совершенно ошибочно), что мне в жизни все слишком легко дается, не то он подозревал меня в тайном высокомерии – тоже напрасно, и все же… Гармония недосягаема.
Пельмени были настоящие – тугие, с соком: меня, едока пельменей в четвертом поколении, глубоко возмущает та мешанина из клочьев раскатанного теста и сухих фрикаделек, которую в обеих столицах смеют называть пельменями. А тут прямо на улице, гремучие, как галька…
Пользуясь отсутствием Вадима с его охлаждающим научным объективизмом, Аня спешила наябедничать побольше.
Скоро вступит в силу закон о государственном языке, а русские дети учить казахский язык не хотят. Но и казахские преподаватели совсем не стараются, даже директор на педсовете сказал: вы как будто хотите вызвать неприязнь к своему языку! Они совсем не привыкли к ответственности… По истории Казахстан подается как жертва колониальной политики, постоянно возвращаются к геноциду тридцатых годов, но учителя пока что позволяют себе говорить, что не все так однозначно, Россия несла и культуру, и цивилизацию. Но все это можно, пока нет учебников. По литературе заставляют изучать творчество писательских нацкадров – это новая «Мать» и «Молодая гвардия». В селах тысячи детей не ходят в школу, а раньше за одного голову снимали. В одном селе девушка не могла учиться и покончила с собой – должна была содержать всю семью и все равно не вытягивала. И в день ее похорон процессия столкнулась с новым «мерседесом» акима: как раз ехал из Акдалы показать народу светлое будущее.
