Вадим устроил мне встречу с историчкой и литераторшей, преподающими в русской школе по казахской программе. Пока еще, насколько я понял, не отлившейся в авторитарный гранит. Историчка была немолодая, видавшая виды от XX съезда до перестройки и великолепно владевшая собой. Она говорила очень спокойно, плавно, не оставляя ни малейшего зазора для закипающих вопросов, а если какой-нибудь вопросец ввернуть все-таки удавалось, отрады из этого выходило немного. Вот и Сократ не любил писаную мудрость: кажется, что книга тебе что-то сообщает, но когда задаешь ей вопрос, она повторяет то же самое. Понял я только, что отдельные перегибы, конечно, имеются – так, например, в освещении ВОВ не видно народа-победителя, преувеличена роль союзников. Однако эти уклоны необходимо терпеливо, кропотливо выравнивать, не впадая в огульное очернительство и кампанейщину, давая отпор нытикам и маловерам.
Все же у меня создалось впечатление, что благодаря всемирной отзывчивости русского человека ребят удается убедить, что национальный противник одного народа вполне может быть национальным героем другого, и нужно отнестись к этому с пониманием.
Литераторша отражала в своем облике большую хрупкость искусства в сравнении с наукой, тем более – политизированной: худенькая, средних лет, выжженно белокурая, с испуганно оцепенелым взглядом. «А вы не журналист? Для печати я ничего говорить не буду, я уже имела неприятности, сейчас все старое хотят отбросить, все лягают роман "Мать", а ведь это великое произведение, мы с ребятами обсуждали, для чего нужна литература, и пришли к выводу, что для развития сознания. А что такое сознание? Это духовность, это проявление самого высокого, самого благородного…» Мне с большим трудом удалось вырулить на собственно казахскую литературу.
– Казахская литература? Как можно ее не любить – Абай основоположник критического реализма, Ауэзов впервые раскрыл творческий процесс, это энциклопедия казахской жизни…
Вновь не имея возможности, да уже и охоты вклиниться, я перелистывал лежавшую на учительском столе хрестоматию по казахской литературе. Если считать эталоном «Мать», это было не так уж далеко от совершенства.
– …Плохо, что уделяется мало часов. Но для печати я ничего не говорила!
Леха Скворец своим поэтически вытянутым обликом явно тянул на романтика, но мы в наши юные годы не знали такого слова, вернее, не мыслили применить его к кому-то из нас. Поэтому Лехины порывы то к объятиям, то к обидам старались деликатно пропускать мимо глаз. Помню, перед раздачей контрольной работы он вдруг схватил меня за руку: «Смотри, как сердце бьется!» – меня поразило не столько то, что оно действительно ударяло трудными тычками, сколько то, что человек вообще способен вспомнить про такую экзотику, как сердце.
Мне было трудно представить Скворца колбасным торговцем, но когда в гастрономе «Целинный» рядом с отдельно стоящим колбасным прилавком я увидел ражего мужчину, я не почувствовал особого диссонанса: Скворец сделался вдвое шире и выражение лица имел озабоченно-хозяйственное. Но прежде чем мы обнялись, я успел ощутить мгновенный спазм тревоги: я давно отдалился от тех слоев, где считают налитой румянец первейшим признаком здоровья. Как бы не гипертония…
Прилавок с колбасой, даже приватизированной, не лучшее место для дружеских излияний. Мы договорились встретиться в шесть у ворот пятнадцатого гаражного кооператива.
В мое время это была еще дикая степь, но с тех пор там отгрохали престижный, по Лехиным словам, район многоэтажек, а фирма «Пегас» (бывший таксопарк) всегда готова домчать тебя туда на своих низкорослых, но выносливых «жигулях» за какие-нибудь сто пятьдесят тенге. Кстати, не только такси, но и частные автобусы сделались в Акдале невиданно дисциплинированными: «В свой карман работают».
Одним словом, я оказался у ворот без трех минут шесть. Мороз жег нещадно – человеческий организм мог выдержать не более одиннадцати минут. Когда прошли первые три, в моих приплясываниях под единственной лампочкой начали возникать тревожные перебои: романтический Скворец не мог оставить друга на вымерзание – значит что-то случилось. Ряды железных гаражей мертвенно чернели, престижные окна, напротив, за шоссе, горели, как многоярусный театр волчьих глаз. Наконец от одного из гаражей отделилась черная фигура и быстро зашагала к воротам. Леха, закутанный до глаз, сделался как будто пониже ростом, но еще могутнее.
– Здорово! – я радостно хлопнул его по плечу.
– Здорово! – ответный хлопок был еще более дружелюбным.
– Выпить возьмем? Я поблизости ларек видел.
– Выпить всегда не вредно.
– Так пошли?
– Пошли.
Только тут я разобрал, что это не Скворец. Компанейский все-таки народ живет в Акдале. И деликатный – не начал дознаваться, почему это я вдруг от него отстал.
Жить мне оставалось минуты полторы. Последним усилием меркнущего сознания я понял, что бесплодно приплясывающий у шоссе силуэт – это и есть Скворец: «возле ворот» можно толковать расширительно. Он вышел встретить меня поближе к дому – кто же мог подумать, что «Пегас» способен пролететь вдоль гаражного забора.
Как истинные полярники, мы общались посредством азбуки Морзе.
– Водка есть?
– Возьмем в ларьке.
– Говорят, арайская неплохая.
– Семипалатинская лучше.
Бег трусцой к бесстрашно сияющему среди космической тьмы капиталистическому аквариуму и разнузданный галоп к горящим окнам, таким обнадеживающим и гостеприимным.
Я слышал, что Леха развелся, живет один, хотя и… Но не будем об интимном.
Двухкомнатная квартира, насколько я в этом смыслю, была великолепно обставлена. Уютная кухня отличалась продуманностью. Пельмени были божественны: «Какими вы не будете», – презрительно вспоминал я столичную рвань. На журнальном столике (плата за элегантность – вокруг них удобнее всего сидеть по-казахски, ноги калачиком) теснилась разноцветная рать всяческих салатиков.
– Мне женщина приходит готовить, – правильно расшифровал мой взгляд Леха и тут же ответил на еще одну шифровку: – Нет, за деньги.
Успокоившись, так сказать, что процесс пошел, Леха откинулся в пухлом кресле и задал тон задушевной беседе двух стареющих друзей юности:
– Ответь мне, пожалуйста: почему Горбачев еще на свободе? Его же надо с кольцом в ноздре по улицам водить! Развалить такую страну… Впрочем, извини, я не знаю твоих политических убеждений…
– Ничего, я не выношу только благородства. Претензии на неземную праведность. А так, мне кажется, если мы аплодировали Горбачеву, да еще и требовали решительности – значит мы тоже ответственны за все последствия.
– Да, я даже на работу с транзистором ходил – чтобы по дороге чего-нибудь не пропустить: это же была струя воздуха!..
– Струя-то струя, но когда все разом потребуют своих законных прав, любая страна развалится. А уж плановая экономика и вовсе несовместима со свободой.
