Если уж впадать в катастрофизм, мастурбационные тенденции гуманистической культуры можно усмотреть всюду – все пытается служить самому себе, даже искусство ведет себя подобно прочим ведомствам: цель искусства – само искусство, цель человека – счастье, то есть он сам. Но ведь все удовольствия – лишь побочные ощущения каких-то более важных функций: вкус еды – пустяк в сравнении с голодной смертью. Когда мы возвели в венец мироздания самоудовлетворение, когда мы вообразили, что созданы для счастья, как птица для полета, мы немедленно оказались в аду. Жизнь никогда не будет легкой и беззаботной, она всегда будет требовать труда и предусмотрительности, ибо все, к чему мы стремимся, идет против ее естественного течения: перестанешь мыться – зарастешь грязью, перестанешь ремонтировать дом – будешь жить в руинах, разве это не ад?
А разве не обидно, что почти все сигналы нашего тела – это сигналы боли? Там трет, там жмет, там жжет… Это удовольствия нужно организовывать специально, а боль сама подстерегает под каждым кустом. И потому те из нас, кто посмелее или полегкомысленнее, идут единственной легкой дорогой к счастью – вмазываются героином. А кто поосторожнее, те так и тянут свой постылый воз, проклиная судьбу.
Когда нас наконец допустили в самолет, мы уже не были избалованными детьми – нам напомнили, что такое жизнь: в Актюбинск так в Актюбинск, все-таки движемся, могло быть и намного хуже. В Актюбинске безжалостный вьюжный рассвет, аэродромные служители заправляют нас, отворачиваясь от ветра: жизнь не позволяет им спрятаться в тепло – за каждой слабостью последует расплата.
Почти весь самолет спит под хриплое дребезжание фюзеляжа, и я тоже между сном и явью пытаюсь нагрезить националистическую утопию, как всегда, плавно переходящую в антиутопию.
В некотором царстве, на некотором острове народ в течение веков кормился дарами моря: береговое население било рыбу острогой, а лесные жители в обмен на рыбу поставляли ему остроги и копья – хрупкие, но других не было. Жили бедно, однако собираемой дани местной аристократии доставало, чтобы вести барский образ жизни, получать европейское образование и даже блистать в европейских салонах. Окультуренная поэзия островитян, проникнутая национальными мотивами, высоко ценилась в Европе, а один поэт даже получил Нобелевскую премию, породив многочисленных подражателей. Мифы островитян вошли в сокровищницу мировой культуры, а их религия сделалась предметом многолетней моды среди западных интеллектуалов, попутно оказав серьезное влияние на ряд крупных философов. Резные статуэтки лесных жителей высоко ценились коллекционерами, а один знаменитый скульптор прямо называл себя продолжателем их традиций.
Словом, присутствие островитян в духовной жизни человечества было вполне ощутимым – в отличие от их присутствия в мировой экономике. Тем не менее благодаря патриотизму населения и геополитическим противостояниям остров сумел сохранить независимость в эпоху обвальной колонизации. Однако со временем наиболее просвещенная часть островитян начала ощущать потребность в модернизации: либералов оскорбляло бесправие населения, патриоты опасались вторжения соседей, гуманисты сочувствовали народной нищете, да и относительно продвинутые жители побережья уже и сами начинали с завистью поглядывать на европейские стандарты.
В итоге остров раскрылся для мировой торговли. И оказалось, что рыба – редчайший сорт – пользуется бешеным спросом, а остроги и копья не пользуются никаким. Более того, береговые жители быстро обзавелись металлическими подводными ружьями, заключили мудрые оборонительные союзы и в услугах лесовиков больше вообще не нуждались, предпочитая обзаводиться шортами, барами, видиками и плеерами. Таким вот образом лесные жители оказались под угрозой голодной смерти: одна лишь охота и собирательство не могли прокормить их.
Какое-то время правительству удавалось заставлять «рыбников» делиться со своими лесными братьями, но ропот нарастал, да и бывшим «острожникам» незаработанные подачки не шли на пользу: им пора было переселяться на побережье и вливаться в сферу обслуживания тех, кто сидел на рыбе (вакантных мест там уже не было). Однако трудиться в барах и прачечных лесовики не привыкли, у них была собственная гордость, собственные представления о занятиях, достойных мужчины и женщины, – они начинали спиваться, безобразничать, чувствовать себя обойденными, поскольку тоже стали примериваться к европейским стандартам, о которых прежде не имели понятия. А между тем было ясно, что остров недостаточно богат, чтобы всем обеспечить европейский образ жизни: когда рыба делилась на всех, ее хватало только-только, но когда она стала оставаться в руках лишь части населения…
Правительство пыталось расчистить путь в лес иностранным инвестициям, но инвесторы упорствовали: ни климат, ни нравы, ни инфраструктура не располагали к эффективной сборке компьютеров или швейных машин – жизнь, в отличие от либеральной утопии, вовсе не собиралась походить на сказку с хорошим концом для всех, кто будет хорошо себя вести. Тем более что население было не так уж и склонно вести себя хорошо.
И два молодых патриота – ну, скажем… Мидав и Тарум, – окончившие Сорбонну и Гарвард, решили любой ценой спасти отечество. Причем не столько население, сколько драгоценную его структуру, так много принесшую в прошлом и еще больше обещавшую в будущем. Решительный Тарум предложил прежде всего снова отгородиться от мира, чтобы народ поскорее перестал считать нормой образ жизни пяти процентов населения Земли. За границу же смогут выезжать лишь преданные общему делу люди, чтобы впоследствии клятвенно подтверждать, что народ в Америке и Европе утопает в разврате и безработице. Это же должны повторять все местные газеты, радио и телевидение – иные средства массовой информации не допускаются. Подводные ружья изымаются – все в обязательном порядке переходят на остроги местного производства, – те, кто окажет сопротивление, будут отправлены на подкормку рыбам.
Для этого придется перебить треть населения и держать в ужасе остальные две трети – мы недостаточно для этого сильны, сомневался Мидав. А если бы нам даже удалось набрать достаточную армию недовольных, структура народа все равно бы погибла – он бы сделался народом заключенных и надзирателей. Нет, мы пойдем другим путем! Мы разъясним мировому сообществу (а если нужно, и надавим на него!), что промышленно-торговая конкуренция как высший судия – почти такое же упростительство и обеднение жизни, как прежний культ военной силы. Если в древности дикий народ мог покорять народ цивилизованный только потому, что был сильнее, так сегодня духовно богатому народу может диктовать народ духовно бедный только потому, что умеет лучше производить, предоставлять товары и услуги на международный рынок. Но и этому упростительству жизнь должна противиться всеми способами. Мы уже поняли, что принцип «Кто силен, тот и прав» опасен и бесплоден, но мы еще не поняли, что не так уж далеко ушел от него принцип «Прав тот, кто лучше производит». Владыкой мира будет труд, говорит миру западная цивилизация, но мир не должен покоряться никакому владыке, если хочет оставаться разнообразным и максимально свободным от принудительной состязательности по какому бы то ни было одному – следовательно, примитивному – параметру.
