И все-таки на радость своим истинным врагам они позволяют втянуть себя в холодную войну из-за фантомов, из-за ценностей времен Древнего Рима и Карфагена. Хотя сегодняшние ценности требуют ровно обратного – они требуют сильным и рациональным объединяться против слабых и иррациональных, ибо агрессия исходит от слабых. Однако пока что мы наблюдаем обратное: похоже, рациональность сама впала в мессианство, обратившись, таким образом, в свою противоположность, да еще и вообразила, что может поставить иррациональность себе на службу, навербовать из ее рядов надежных марионеток. Которые на деле способны работать лишь на самих себя, из года в года натягивая нос своим создателям: иррациональные Давиды – от Кастро до бен Ладена (о тех, что слишком близко, мы лучше помолчим) – десятилетиями используют квазирациональных Голиафов в своих сверхчеловеческих амбициях и даже ухитряются в глазах простаков выглядеть жертвами.
В итоге борьба за безопасность сделалась главным источником опасности. Стремление к идеальному и вообще есть лучший способ разрушить сносное – если бы каждый из нас задумался, каким образом он мог бы сделать своих конкурентов абсолютно не опасными для себя, он очень скоро пришел бы к выводу, что их для этого необходимо истребить всех до одного. А поскольку они в своем стремлении к той же самой цели прекрасно понимали бы ход наших мыслей, то и они немедленно пришли бы к выводу, что спастись они могут, лишь опередив нас. Имея на своей стороне то весьма правдоподобное оправдание, что их действия были всего лишь превентивными.
Некий уровень взаимного недоверия, взаимного страха неизбежно стимулирует агрессию, в которой каждая сторона совершенно искренне ощущает себя жертвой, а вопрос «Кто первый начал?» всегда трактует в свою пользу. Поскольку и в самом деле ни один исторический процесс не имеет начала: прежде чем перейти к «горячей войне», участники конфликта годами, если не веками, обмениваются уколами и ударами, каждый из которых при желании может быть истолкован как казус белли. В итоге нам пришлось бы ответить: первым начал Каин, но и он наверняка возразил бы, что Авель его спровоцировал.
Словом, ставить вопрос «Кто виноват?» – вернейший способ превратить любой межнациональный конфликт в безысходный. Там, где сталкиваются две разные морали, моральный подход абсолютно аморален. Не мораль, но лишь целесообразность дает какие-то шансы на примирение. Но для этого квазирациональный мир должен вспомнить, что его цель – безопасность, а не такие фикции, как нефть или контроль над теми или иными территориями. Ибо, если дойдет до большой драки, все равно никто ничего проконтролировать не сможет (много ли наконтролировали американцы в Ираке или мы в Афганистане?), а добывать нефть ценой безопасности в сегодняшнем мире означает питаться кусками собственного тела.
Но именно это и делает цивилизованный мир, воображающий себя форпостом разума в океане фанатизма. Он забыл, что на весах лежат не полусимволические приобретения в том или ином региональном конфликте, а – без преувеличения! – жизнь человечества. Ибо никакие ракеты и радары, никакое введение новых членов в старые мехи и союзы никого ни от чего не спасет: как, друзья, вы ни садитесь, ядерная зима накроет всех, и живые будут завидовать мертвым. Вся эта мелкая коммунальная склока – кого куда подвинуть и кого за кем усадить – ни в малейшей степени никого не защитит от гибели, а приблизить ее очень даже может.
И если еще недавно главной причиной войн был избыток страха народов друг перед другом, то сегодня причиной мировой войны может сделаться его недостаток. Цивилизованный мир так долго не участвовал в глобальных войнах, что перестал верить в их реальную возможность. Не замечая вследствие этого, что трехдневная стрельба на Кавказе в сравнении с тем, что в реальности лежит на весах, лишь незначительный эпизод в опаснейшей Большой Игре, более всего напоминающий предупредительную стрельбу в воздух. Ту самую стрельбу, роль которой хорошо понимали бабелевские налетчики: если не стрелять в воздух, можно убить человека.
Конечно, это кощунственно – покупать безопасность ценой сотен человеческих жизней, но раз уж это все равно произошло, хотелось бы, чтобы они погибли не напрасно и цивилизованный мир наконец как следует перепугался. И перестал считать абсолютно бесполезную коммунальную возню борьбой за безопасность. Ибо этот увлекательный геополитический спорт на самом деле есть не что иное, как игра со смертью.
Империя свободных зон
Приятель прислал мне по электронной почте эффектный фрагмент из выступления перед учеными отца русской демократии, за которого мы с этим самым приятелем в свое время голосовали всякий раз, когда к тому открывалась возможность. Приятель, правда, уже давно пытался поднять бунт, указывая на то, что эти «отечества отцы, которых мы должны принять за образцы», пока что ничего не сделали для вечности, но мне все казалось, что прошло еще слишком мало времени, а вот когда свободный рынок отбросит последние стеснения – тут-то и расцветут все искусства и науки.
Однако когда я прочел, что ученым следует не просто ждать спасения от лавочников, но еще и самим сделаться лавочниками… Так нашего брата не опускали даже при коммунистах! Когда мы поступали в университет, считалось желательным два года простоять у станка, что открывало дорогу многочисленным троечникам и особо упорным евреям, но даже в ту суровую пору не считалось необходимым вечно совмещать профессию ученого и фрезеровщика. А теперь нам предписывают вечное совмещение лаборатории с лавкой.
Поэтом можешь и не быть, но бизнесменом быть обязан. В приказчичьих кругах не верят, что «служенье муз не терпит суеты», что ученый должен быть свободен от забот о земном: даже простейшие эксперименты показывают, что чем с более серьезными деньгами связывать результат работы, тем лучше люди начинают шевелить руками – и хуже мозгами. Ученые чудаки, не замечающие, в каком мире живут, – это персонажи не только из анекдотов, таким был Бор, в какой-то степени Эйнштейн, а Сахарова мы помним сами.
Однако особого пути не должно быть не только у народов и государств, но даже и у профессий – лавочником должен быть каждый. Культ лавки либеральная пошлость называет деидеологизацией, однако всякому идеологическому действию есть удвоенное противодействие. Раз уж маски сброшены – чем так априорно плохи идеологии особого пути, считающиеся уклонением от светлого будущего всего человечества, а то и претензиями на исключительность?
В пионерлагере это было самое страшное обвинение: ты что, особенный?! Но если бы этот вопрос услышала наша мама, она бы несомненно ответила: конечно, особенный! Те, кого мы любим, всегда особенные, ординарны и взаимозаменяемы только те, к кому мы равнодушны. И мир, а в первую очередь наши конкуренты, с утра до вечера учит нас скромности, поскольку именно высокая самооценка придает нам сил, и в конце концов мы овладеваем наукой ни на что не претендовать, пропускать вперед тех, кто поумнее да покрасивее, чего они от нас и добивались. Но когда вдруг в нас кто-то влюбляется и говорит: ты единственный, таких, как ты, больше нет, наша душа отвечает не всплеском скромности – всплеском радости…
Каждый человек и каждый народ может любить только тех, кто поддерживает в нем естественное для всякого живого существа чувство собственной уникальности. Зато когда нас оценивают по какому-то чужому критерию, да еще и выставляют не слишком высокую оценку, – тогда-то нам и хочется отвергнуть и оценщиков, и саму их шкалу: мы начинаем настаивать на своей особости, когда нам в ней отказывают. Но поскольку глобализация все больше стран и народов выстраивает по единому ранжиру, а высокие места в любом состязании достаются лишь немногим, то проигравшим поневоле приходится искать утешения в идеологиях особого пути – их расцвет есть реакция на унификацию. И правительства, которые откажутся идти навстречу этой реакции, будут утрачивать популярность, уступая дорогу более услужливым.
