Таким образом эта могучая психологическая потребность столь многих (в сущности, большинства) народов неизбежно найдет удовлетворение в разного рода идеологиях «особого пути» – только одни из них будут оборонительными, а другие наступательными. Оборонительными идеологиями я называю те, которые декларируют отказ от приза, за который ведется борьба, а наступательными те, которые призывают насильственно захватить этот приз или, по крайней мере, максимально отравить торжество победителей. Уничтожить этот механизм психологической компенсации никому не под силу – попытки его высмеять, изобразить архаической нелепостью могут разве что превратить оборонительные идеологии в агрессивные (направленные в том числе и на своих разоблачителей).
Многие социологические опросы отмечают у россиян симпатию к некоему особому пути, однако никто даже не ставит вопрос, оборонительный или наступательный характер носит эта симпатия. Лично мне кажется, что в основном пока что оборонительный, но если почаще выводить этот способ самоутешения на чистую воду, то в конце концов удастся превратить его и в агрессивный.
А между тем Россия и в самом деле в одном очень важном отношении чуть ли не два века действительно шла особым путем и достигла совершенно потрясающих результатов, благодаря тому что творческое меньшинство в ней оказывалось освобожденным и от серпа, и от молота, и от безмена. Этим творческим меньшинством оказывалось то дворянство, то научная интеллигенция, но результат каждый раз оказывался то великим, то просто великолепным.
Уже давно сделалась пошлостью констатация той очевидности, что в России всегда жестко, а то и до нелепости жестоко подавлялась политическая свобода. Однако очень редко или даже никогда не обращают внимания на то, что в России постоянно возникали свободные зоны. Зоны, свободные от корысти и заботы о бренном. Зоны, почти невозможные в более демократических странах, где требуется не только трудиться, но и обращать в товар продукты своего труда: недаром гениальнейший из смертных не желал зависеть ни от царя, ни от народа. Хрен редьки не слаще – Пушкин хотел служить лишь своей поэтической прихоти.
На таких-то островках свободы («праздность вольная – подруга размышленья») и рождалась величайшая литература, великая музыка, великолепная наука, позволявшая ученым утолять собственное любопытство за государственный счет. И как раз эти-то островки постаралась уничтожить революция лакеев и лавочников под знаменем рационалистического либерализма. Против которого давно пора возвысить знамя либерализма романтического, отстаивающего для творческой личности принцип «Не продается вдохновенье». А служит красоте и величию человеческого образа. Творит бессмертные дела.
Нет-нет, я не покушаюсь на святое, на свободу торговли. Но побеспокоиться об этой свободе найдется кому и без нас. А вот кто позаботится о свободе ОТ торговли?
Гарантии свободы для служения не бренному, но бессмертному, идеология романтического либерализма хотя бы для узкого круга – это и есть особый путь России.
Сталинизм по-английски
В петербургском БДТ шиллеровский «Дон Карлос» идет с успехом прочным, но не оглушительным – оглушительной бывает только пошлость. А театр платить эту дань не желает, тем более что и мир Шиллера задумывался как мир высоких страстей, противостоящий миру суеты. В этом мироздании даже канонический злодей Филипп Второй, которого гениально играет Валерий Ивченко, предстает бесконечно одиноким, тоскующим по элементарной человечности, трагическим рабом католической химеры, убежденным, что доверчивость и милосердие гибельны для властителя, ведущего Большую Игру в клубе (в клубке) великих держав. Такова природа трагедии – любой серьезный конфликт изображать как столкновение двух правд, а не как столкновение добра и зла.
Зато народный эпос, не менее величественно воссозданный Шарлем де Костером в «Легенде об Уленшпигеле», изображает Филиппа мерзким садистом, истязающим людей без всякой идеологии, из бескорыстной любви к истязаниям: еще ребенком, хилым уродцем, он сжигает обезьянку, а взрослым правителем заставляет кошек «играть» на клавесине, прижигая им хвосты. Для эпического сознания усмотреть в личности врага какие-то человеческие черты означает искать ему оправдания, изменить своему народу.
Вот два главных метода исторической памяти: либо возвышать всех, либо предельно поляризовать друзей и врагов – в друзьях ни пылинки зла, во врагах ни искорки добра.
Наше интеллигентское сознание эпично. В наиболее чистом своем воплощении оно воображает Сталина бескорыстным садистом, творящим зло исключительно из ненависти к красоте и добру. В более же идеологизированной (например, солженицынской) версии Сталин при-глуповатый раб коммунистической химеры («Учения»), стремящийся подчинить ей все языки без всякой выгоды для собственной страны. На отечественном фоне особенно интересно рассмотреть, каким виделся вождь мирового пролетариата Джорджу Оруэллу, мечтавшему послужить этому пролетариату, хотя бы и ценой жизни, в Испании, в рядах наиболее последовательной компартии POUM (Partido Obrero de Unificación Marxista – Объединенная марксистская рабочая партия). У Оруэлла не было причин ненавидеть Сталина за уничтожение и притеснение наших кумиров, он наверняка не слышал имен Вавилова, Мандельштама, Платонова; ни он сам, ни его близкие никоим образом не участвовали в борьбе за власть в Стране Советов и нисколько не пострадали от сталинских репрессий – Оруэлла волнует отнюдь не судьба советской интеллигенции, но именно, без дураков, борьба за освобождение рабочего класса. То есть он судит Сталина именно как преданный служитель коммунистической химеры.
И его возмущало прежде всего то, что Сталин этой химере изменил: «Коммунистическое движение в Западной Европе началось как движение за насильственное свержение капитализма, но всего за несколько лет оно выродилось в инструмент внешней политики России». Политики вполне традиционной – поиска сильных союзников, способных дать отпор потенциальному агрессору, при очень слабой озабоченности их идеологической окраской. Иными словами, по мнению Оруэлла, договоры с капиталистическими державами во имя единого антифашистского фронта сделались для Сталина важнее международного рабочего движения – он предал коммунистическую грезу во имя государственных интересов Советской России.
Мало того, его ставленники из Коминтерна ради умиротворения своих капиталистических союзников были готовы расправиться (и расправлялись!) с теми, кто оставался верен делу рабочего класса! Тем не менее, как истинный интеллектуал, Оруэлл более всего ненавидит не тех, кто расправлялся, находясь на линии огня, а тех, кто оправдывал измены и расправы, сидя в безопасной Англии, – «людей, духовно раболепствующих перед Россией и не имеющих других целей, кроме манипулирования британской внешней политикой в русских интересах». Он называл их рекламными агентами России, солидаризирующимися с русской бюрократией, готовыми во вторник считать гнусной ложью то, что еще в понедельник было безоговорочной истиной.
«Пришел к власти и стал вооружаться Гитлер; в России стали успешно выполняться пятилетние планы, и она вновь заняла место великой военной державы. Поскольку главными мишенями Гитлера явно были Великобритания, Франция и СССР, названным странам пришлось пойти на непростое сближение. Это означало, что английскому и французскому коммунисту надлежало превратиться в добропорядочного патриота и империалиста, то есть защищать все то, против чего он боролся последние пятнадцать лет. Лозунги Коминтерна из красных внезапно стали розовыми. "Мировая революция" и "социал-фашизм" уступили место "защите демократии" и "борьбе с гитлеризмом"». Однако самым поучительным во всех этих метаморфозах для Оруэлла было то, что именно в антифашистский период молодые английские писатели потянулись не к демократическому, но к коммунистическому антифашизму.
