Первая мировая война. Тогдашнему турецкому правительству представляется, что армянское население, оказавшееся в прифронтовой зоне, враждебно настроено по отношению к мусульманской Турции и готово помогать христианской России – так почему бы не избавиться от этого населения?
Но просто перебить огромную массу людей, как это делалось во времена царя Ассаргадона, уже стало не вполне приличным. Что ж, тогда к классическим погромам и резне можно присоединить депортацию: выгнать беспомощных людей в пустыню и гнать их без пищи и воды, пока не упадет последний. И тогда можно будет на ясном глазу утверждать, что это было не намеренное убийство, но всего лишь массовая смертность из-за дурных условий содержания.
И все это под носом у так называемых цивилизованных держав, поглощенных собственными делами – изо всех сил старающихся уничтожить друг друга. Так что ужасающая репетиция холокоста прошла без помех, будущие немецкие фашисты получили убедительный сигнал: никто не вступился за армян – не вступятся и за евреев.
Типичный геноцид XX века правильнее всего назвать прагматическим. Устраивают его уже не классические варвары, но вполне образованные и «модернизированные» люди, какими были тогдашние «младотурки» Талаат-паша, Джемаль-паша и Энвер-паша.
А Германия в тридцатые годы XX века и вообще была едва ли не самой «цивилизованной» страной мира – она и поставила массовые убийства евреев на фабричную основу, позаботившись даже о психологии убийц, чтобы немецкие солдаты не слишком переживали, убивая беспомощных людей, включая грудных младенцев: из этих гуманных соображений расстрелы были заменены газовыми камерами, а закапывание в землю – сожжением трупов.
Важную функцию в немецких лагерях уничтожения выполняла и «бесполезная жестокость». Она должна была расчеловечить будущие жертвы, сделать их отвратительными, чтобы убийцы видели: это не люди, это свиньи.
Все это делалось во имя построения дивного нового мира, в котором будут править сильные и романтичные: германский геноцид был геноцидом утопическим.
При этом современные турки и немцы самые приятные люди на земле. Но кто же тогда творил все эти кошмары? Это творили мы, люди. Не турки, не немцы, но люди вообще – страшные существа. Если людям покажется, что какие-то личности или даже целые народы представляют угрозу для жизненно важного их достояния или для драгоценной их мечты – нет такого преступления, на которое они не пойдут, – и при этом еще и объявят преступление подвигом.
Геноцид не есть нечто зверское – звери не стремятся к окончательному истреблению своих конкурентов, это стремление человеческое, слишком человеческое.
Притом пойдут на эти истребления не какие-то исключительные изверги, но обычные люди, которые до поры до времени чаще всего и не подозревают, на что они способны, когда потребуется выполнить самые жестокие приказания начальства – об этом говорят известные эксперименты Милгрэма.
Как же смягчить жесткость в отношениях между народами, жесткость, всегда готовую обернуться жестокостью? Хорошо известно, что неприязнь, а затем и вражду, доходящую до ненависти, порождает всякая конкуренция. А сотрудничество в каком-то достойном деле, наоборот, порождает взаимную симпатию.
Вспоминаются совместные запуски космических ракет, совместная помощь жертвам стихийных бедствий и эпидемий, но мало, мало…
Если бы почаще заменять международную конкуренцию международным сотрудничеством! Особенно в громких масштабных делах, вызывающих гордость за род людской.
Мужчины без женщин и государство без семьи
Восьмое марта давно миновало, а тема все не отпускает.
На заре своей славы кумир шестидесятых Евгений Евтушенко написал: лучшие мужчины – это женщины, и в мужестве наших женщин, я думаю, убеждался каждый, кому выпадало горькое счастье видеть их в борьбе за то, что им по-настоящему дорого. То есть в борьбе за нас, за их детей и любимых мужчин, к которым они до некоторой степени относятся тоже как к детям: если за ними не проследить, они обязательно съедят что-то не то, разольют, сожгут… Слушая их, иной раз перестаешь понимать, как же мужчины обходятся без женщин в экспедициях, на войне? А таки плохо обходятся. Я даже включил в свой роман «И нет им воздаяния» рассказ бывшей разведчицы, которую изо всех сил сначала сватали в авиацию: «Вы не представляете, как нужны девушки-связистки, когда ты в воздухе! По тебе зенитки молотят, немецкие истребители в любой момент могут вынырнуть, а тут заботливый женский голос: "Небо, слышите нас?" И сразу как-то подтягиваешься, не хочется же перед женщиной трусом выглядеть».
Мужчин создают женщины, а женщин – мужчины. Трудно представить, во что мы все превратимся, если утратим стремление завоевывать восхищение и благодарность друг друга, утратим важнейшие стимулы быть красивыми и благородными. И даже немного загадочными друг для друга. А потому от нашего взаимного обаяния мало что останется, когда мы сделаемся одинаковыми и полностью открытыми друг для друга, как это уже делается в общих банях некоторых «просвещенных» народов.
Моя давняя приятельница, много лет живущая в одной из идиллических скандинавских стран, недавно пожаловалась, что у них на вокзале объединили мужской и женский туалет – кабинки пока еще разные, но в очереди с мужчинами приходится стоять в общее помещение, а в «левом» муниципалитете уже обсуждалось предложение отменить писсуары, дающие мужчинам незаслуженное преимущество. Авторы предложения, помимо социальной справедливости, апеллировали к другой верховной инстанции – к гигиене: заниматься этим делом сидя якобы полезно в рассуждении простатита, да и полы будут почище, хотя, казалось бы, чище уже некуда, а тащить что-то в рот с сортирного пола вроде бы и не обязательно.
Это предложение, хвала Аллаху, пока еще только обсуждается: не нужно устраивать революций, столь радикальное новшество нужно вводить поэтапно.
Аллаха я помянул всуе не случайно: та же моя приятельница жалуется, что у них в магазинах нет нормальных юбок – или короткие, «проституточьи», или брюки. А за нормальными юбками приходится идти в магазин для мусульманок.
Правда, этих магазинов – еще раз хвала Аллаху, но не пророку Исе – в городе хватает. И в том же муниципалитете пресерьезно обсуждают, как растущее словно на дрожжах мусульманское меньшинство интегрировать в местную культуру. Но как можно кого-то интегрировать в то, чем не дорожишь сам?
Мощнейшее, вернее, главное орудие интеграции, она же ассимиляция, как ни уклоняйся от этого слова, – это соблазн. Интегрирующая культура должны казаться более красивой, обеспечивать лучшую экзистенциальную защиту – защиту от чувства мизерности человеческой жизни. И что же красивого суперлиберальная субкультура может предложить тем культурам, в которых мужчина – это мужчина, а женщина – это женщина, в которых отец – это отец, а мать – это мать, а не супруг А и супруг Бэ?
Я допускаю, что однополые браки когда-нибудь впишутся в систему продолжения человеческого рода, но мне трудно представить, что эти А и Бэ окажутся способны вобрать в себя тот громадный запас поэзии, которой нагружены слова «материнство» и «отцовство».
