Это признает и Шпеер: «Музыку заказывала толпа» – именно она жаждала чего-то сверхчеловеческого. Ничем не отличаясь от интеллектуалов: «Когда я теперь размышляю о своих тогдашних ощущениях, то все больше убеждаюсь, что был слишком одержим желанием добиться победы в отчаянной гонке со временем и никакие гуманные соображения не могли заставить меня забыть о производственных показателях».
Судя по воспоминаниям, таков же был и Эйхман, он тоже воодушевлялся сверхчеловеческими целями и только на израильском процессе столь искусно изобразил этакого завхоза, «винтика», которому все равно, что возить – дрова для домашних печей или евреев для печей Освенцима, что внушил Ханне Арендт ложную доктрину банальности зла. «Он сказал, что он с улыбкой прыгнет в могилу, так как он с особым удовлетворением сознает, что на его совести около пяти миллионов человек», – рассказывал заместитель Эйхмана Вислицени. Это никак не банальность послушания, это банальность романтизма, банальность сверхчеловечности.
Лишь разбитая другой сверхчеловечностью, она может временно оценить прелесть человечности, как лишь в тюрьме самого Шпеера сумела растрогать доброта простых солдат: «Многие из них, и в первую очередь советские солдаты, потеряли на войне отца или брата. Но ни один из них ни разу ни в чем не обвинил и не попрекнул меня…Я был бесконечно благодарен судьбе за то, что оказался среди этих людей. Они тщательно соблюдали данные им инструкции, и тем не менее я чувствовал, что они относятся ко мне с симпатией и всегда готовы прийти на помощь».
И все же человечность милосердия далеко не столь обворожительна, как сверхчеловечность могущества, от соблазна которой мир не освободится никогда: кто первым от нее откажется, проиграет.
Слуги дела и жертвы свободы
Любая больница – не самое веселое место на свете, но если она еще и занесена в пустынные пространства за проспектом Солидарности, куда нужно добираться через проспект Большевиков… Хорошо еще, титул больницы «25 Октября» успели сменить на первозданный и менее свирепый – «Александровская».
В тамошнем урологическом отделении мне пришлось провести довольно много дней году этак в 94-м, когда прогрессивные средства массовой информации изо всех сил содействовали реваншу коммунистов, стараясь превзойти реакционные СМИ, изображая нашу жизнь не просто трудной, но прямо-таки неслыханно ужасной. «Бинтов в больницах нет, лекарств нет, без тысячи рублей медсестра не подойдет, а уж уколоться без десяти тысяч и не мечтай», – на общественных началах упивались властители дум из министерства праведности в унисон с психопатическими тетками, и я уже готовился узреть какую-нибудь палату номер семь. Но чистота была, как при прежних господах, бинтов, слава богу, хватало, с лекарствами было туговато, но выкручивались, а на девичий персонал, брошенный на произвол чистогана, порнографии и пепси-колы, просто трудно было смотреть без слез старческого умиления.
Разговоров я наслушался и среди терпящих, и среди лечащих, и, само собой разумеется, все были недовольны и вообще «бардаком», и скачкой цен, и задержками зарплаты. Тем не менее доминанты были абсолютно разные: среди белых халатов царил вопрос «Что делать?», а среди пижам и тренировочных костюмов – «Кто виноват, что нам приходится что-то делать?». Врачей, повторяю, тоже раздражала задержка зарплаты, но на первом плане все же оставалась задержка мочи у Сидорова из четвертой палаты: каждый превосходно понимал, что, какие бы благие или гибельные катаклизмы ни стряслись – инфляция, дефляция, дефлорация, – все равно он, лично он, должен будет что-то предпринять сам, чтобы Сидоров наконец мог сделать пи-пи. И даже самый обидчивый и амбициозный доктор в принципе не отрицал прав потребителя: слишком уж близко они – «производитель» и «потребитель», «заказчик» и «исполнитель» – стояли лицом друг к другу, чтобы врач мог забыть, на кого он работает. Зато трудовой люд в палатах совершенно искренне и очень давно позабыл, что он тоже должен что-то делать «для кого-то», а не просто «честно трудиться», перемалывая сырье и энергию. Он торжествующе сокрушается, что девчонка-медсестра получает впятеро меньше его: «А?! Это справедливо?! Взять бы автомат!..» – откуда же демократическому кумиру, простому человеку, догадаться, что девчонка получает впятеро меньше именно оттого, что он, лично он, в рядах своего могущественного ведомства взял ослабевшее государство за горло, угрозами и забастовками вымогая упятеренную зарплату для себя и вовсе уж заоблачную для своего директора, который так до сих пор и держит в ленинской комнате красные знамена, чтобы, вооружая ими коллектив, стращать правительство, кое одно отвечает за все.
Человек с простейшей моделью социального бытия не подозревает, что он душит не только медсестру и учительницу, но и себя самого. Практически каждый из нас одновременно и производитель, и потребитель. «На производстве» мы хотим, чтобы нам платили побольше, а придирались поменьше; на рынке же нам хочется обратного, чтобы все было качеством получше, а ценою подешевле. Массовый труженик уже много десятилетий борется с эксплуататорами, не догадываясь, что кровосос-хозяин в огромной степени лишь полпред потребителя. В итоге трудящиеся левой рукой что есть мочи тянут за ту самую веревку, которую они же изо всех сил удерживают правой, – хорошо еще, если петля не захлестнута на шее общества.
При социализме этот вековой конфликт с самим собой решается в пользу организованного человека труда, а не разрозненного тунеядца-потребителя, которому предоставляется лишь возможность ворчать и доставать с переплатой импортные вещи из той части мира, где культ труда не сумел уничтожить культ результата. Происходит обычная вещь – средство объявляется целью: провозглашая «Владыкой мира будет труд», забывают, что людям нужен вовсе не труд, а его результаты.
Разъяснить закоренелому человеку труда, которому поколения демагогов помогли возвести личный интерес в ранг святыни, что и он обязан на кого-то пахать, очень нелегко – нужно дождаться, пока сплоченные отряды людей труда будут дезорганизованы выходящими из их рядов людьми дела, – а до тех пор любому правительству можно только посочувствовать и даже с грустью понять, почему отдельные его члены склонны заниматься самоутешением: ведь благодарности им все равно не дождаться, поскольку огромные группы населения и могущественные ведомства в их борьбе друг с другом убеждены, что борются с правительством. А ему, в свою очередь, ничего не остается, кроме как следовать единственному неизменному закону политики: уступать могущественным и заставлять расплачиваться слабых, чтобы не погубить всех.
Главная проблема – как пережить те двести – триста лет, покуда массовый человек труда не сменится массовым человеком дела. И единственное, что зависит от СМИ, – не злить простого человека сверх необходимости, не изображать жизнь хуже, чем она открывается его собственным глазам: если человек с простейшей моделью социального бытия, разгневавшись, совершит решительный поступок, он неизбежно окажется смертельно опасным, ибо свершается в соответствии с мнимой картиной мира, фашизм – это бунт простоты.
А, пожалуй, это была не самая глупая находка советской пропаганды – умягчать сердца очерками о положительных героях, думал я, любуясь, как в развевающемся белом халате (медсестры замирают, глядя вслед, словно уходящему гусарскому полку) проносится по коридору Владимир Васильевич Михайличенко – блестящий хирург, автор целой кипы печатных работ, которому десять лет было не собраться переплести их в теперь наконец-то защищенную докторскую, виднейший специалист по андрологии – по тем деталям, которые отличают мужчин от женщин. При этом сам Михайличенко – интереснейший мужчина с красиво седеющей бородой и голубыми глазами русского витязя, отличный рассказчик и прелестный добрый человек, на свой страх и риск первым в Петербурге взявшийся за операции по перемене пола. Покуда психологи вели споры (вполне серьезные и дельные), кого следует считать «истинным» транссексуалом, Михайличенко склонялся к тому, что истинны любые страдания, и если человек считает свою жизнь невыносимой, надо ему помочь.
