В старших классах увлекся боксом, вышел в чемпионы Краснодарского края, выслужил камээса. В местный мединститут сдал очень хорошо, но… научные работники тоже знают, что часто бывает легче опубликовать статью в центральном журнале, чем в захудалом ведомственном сборнике.
Хотел пойти в молотобойцы к отцу, но снова запротестовала мать – пошел в прибороремонтную мастерскую, дослужился до четвертого разряда. Поступил в Ленинградский медицинский. Урология не понравилась – пахнет мочой, и вообще слишком уж интимно. Распределился в Чебоксары, вырос в хирургического аса, сделался известным в городе человеком, но – потянуло в ординатуру, ему все время нужно что-то преодолевать, он и в отпуске быстро начинает искать какое-то дело – а дело у него известное. Он бы везде работал, ему и в мастерской нравилось – что-то выточить, придумать, а в медицине каждый может найти занятие по плечу: хочешь ничего не делать – иди в физиотерапевты: включил – выключил. А хочешь бегать, тревожиться, выделять адреналин, жизнь, может быть, тратить – тогда иди в хирурги.
Так он и носится по больнице – брови стянуты к переносице, каждый день кого-то спасает (да и не одного) от страданий, а то и от гибели, между делом опубликовал полторы сотни научных работ, сделал несколько изобретений и кучу рацпредложений, есть за ним и монографии, методики его операций можно найти в учебниках, но пик, наверное, еще впереди. Первым в Петербурге он начал делать операции по перемене пола.
– Но это же страшно – что-то начинать впервые? Ответственность такая…
– Ты же не со двора приходишь.
Изучил, подготовился, потренировался на трупе, отдельные элементы были отработаны раньше на других заболеваниях – в том числе на тюремных фаллосах: тамошние плейбои для пущего объема впрыскивают парафин, от этого кожа дубеет, возникает что-то вроде футляра…
– Неужели вас никогда не охватывает ужас – каждый день кровь, боль, ведь сразу же мысли: это и со мной может случиться…
– Об этом просто не думаешь. А думаешь, что здесь можно сделать. Здесь главное – сначала думать, а потом резать, а не наоборот. У нас в институте были такие, кто еще на первом курсе всеми болезнями переболел: что изучаем – тем они и болеют. Кое-кто даже не смог остаться в медицине.
А есть, оказывается, люди, которые, наоборот, любят болеть и даже оперироваться: сочиняют правдоподобные симптомы, настаивают, ссылаются на авторитеты, а когда их наконец разрежут и ничего не найдут, они начинают новый виток, используя предыдущую операцию в качестве еще одного аргумента, – особенно если хирург для самооправдания напишет что-нибудь туманное. Постепенно они становятся известны хирургической гильдии – коллеги начинают предупреждать друг друга.
Корпоративную этику Михайличенко в целом одобряет: врачи не должны плохо отзываться друг о друге – это нужно не столько им самим, сколько больным, доверие к доктору – важная компонента лечения (у шарлатанов только она и есть), доверяя врачу, больной будет и меньше бояться, и меньше раскаиваться в случае неудачи. Выслушивая больного, врач не должен писать, как бы ни поджимало время, он не должен фамильярничать с подчиненными: если ты сегодня щиплешь медсестру за одно место, завтра уже не сможешь потребовать дисциплины. Когда при появлении профессора все встают – это не нарушение демократических норм, а создание ореола, бросающего целебный отсвет на всю больницу. И не надо осквернять этот ореол несвежими медицинскими халатами.
На обличение кого-то или чего-то мне так и не удалось его спровоцировать: средств недодают – так не нарочно же, сейчас всей стране трудно, всем будет лучше – и нам будет полегче. Этому праведнику совершенно незнакомо утонченное наслаждение собственной праведностью и неправедностью прочего мира, тогда как истинный интеллигент считает главным делом своей жизни быть совестью – только не своей, а чужой. А еще лучше – общегосударственной: всем указывать на издержки их деятельности и ни в коем случае ни за что не отвечать самому.
«Всем трудно» – для министерства праведности это формула примиренческая.
Кстати, все в том же урологическом отделении один больной после операции на аденоме вытащил трубку из «канала» и побрел в ватерклозет. Ассистент Михайличенко сердито ввинчивал трубку обратно, а самоуправец оправдывался:
– Очень писать хочется.
– Всем писать хочется. Время сейчас такое. Трудное время.
У них время всегда примерно одинаковое: каждый божий день надо что-то придумать, чего-то не прозевать, кого-то вытащить – ведь все время что-нибудь да стрясется…
Социальные нормы – оковы или скелет личности?
Вот вам положительный герой нашего (да и любого другого) времени – воодушевляйтесь! Воодушевились? А если нет – скажите, чего вам недостает, мы-с мигом-с!.. Если не хватает красок, живых деталей, то дело поправимо – однако лишь в отношении художественном, но никак не публицистическом, воодушевляющем: нормального человека, как его ни выпиши, нынче мало кто признает личностью идеальной – идеал должен лежать за пределами нормы, а личность, заслуживающая подражания, непременно должна взламывать какие-то рамки. Лучше всего, понятно, государственные, ибо именно государство более всего сковывает священную свободу человеческой личности.
С приходом свободы среди порядочных людей началось поветрие – иной раз отдающая уже едва ли не раболепием склонность к покаянию: «Увы, я не боролся с режимом, я только строил дома, делал открытия, лечил людей, воспитывал детей, сажал картошку – увы, я не герой… Но ведь героев – единицы…» Слушаешь, слушаешь, пока наконец не взвоешь: так что – летчик-испытатель не герой?! Не герой пожарный, готовый каждый день лезть в огонь?.. Не герой шахтер, подводник, рыбак, мент из группы захвата, за средненькую зарплату идущий на нож и под пулю?.. Не герой хирург, который каждый день смотрит в глаза смерти и страданию и слышит за спиной дыхание прокурора?..
Что у нас действительно осталось и наследством, и зародышем тоталитаризма – это неистребимая тяга к гегемонизации (упростительству): в общественных нуждах, являющих собой сложнейшее сплетение равно необходимых и вместе с тем трагически противоречивых начал, непременно выделить начальство: если не класс-гегемон, то глас-гегемон, потребность-гегемон, если не монослужение государству, то монослужение правам человека – не особенно задумываясь, что все эти права противоречат не только друг другу, но и тем «идеям и призракам», которые делают людей людьми. Из океана бедствий, окружающих человечество, извлекается одно-единственное озеро (подавление личности государством), и все, кто осушает другие моря, объявляются трусами и конформистами: достойное дело должно быть только одно.
Угнетение личности государственной властью – кто спорит, штука очень опасная. А угнетение личности злобностью ближних, холодом, голодом, болезнью, теснотой, бандитом или психопатом – это ничего не стоит? А угнетение личности невежеством, бескультурьем? Или, точнее сказать, освобождение личности от культуры – от долга перед семьей, профессией, обществом, наукой, искусством, честью, красотой и прочими тоталитарными призраками – разве такое освобождение не гибельно для нее? Что хуже – стесненная человеческая личность или свободная личность, переставшая быть человеческой?
