Описанная ситуация во многом объясняет ту атмосферу, которая царила на Южинском, и частично атмосферу моих рассказов. В наших душах бродили гигантские противоречия, подобные огромным достижениям и огромным провалам СССР. Эти противоречия выражались, конечно, в моих рассказах, и может быть, по этой причине эти рассказы имели почти магическое воздействие на молодёжь. Я помню один случай… Мы как-то вечером шли с Женей Головиным, он был немного выпивши и вдруг остановился, крепко взял меня за запястье и, глядя мне прямо в глаза, произнёс:
– От твоего лица веет холодом ада.
Потом, уже на следующий день, я спросил его:
– Что это на тебя вчера нашло?
Он сказал мне, что находился под впечатлением от моего рассказа про Васю Жуткина. Здесь имеется в виду «Макромир» – небольшой рассказ, из ранних. Я был удивлён. Казалась бы, совершенно невинный рассказ, у меня таких было много… А сюжет я взял из жизни, как и для многих моих ранних вещей. Суть вкратце такова. Я работал тогда в школе рабочей молодёжи, занятия проходили по вечерам, что было для меня очень удобно; дважды в неделю я приходил туда в качестве учителя математики. Иногда ещё я брал репетиторские часы в детских школах, и в этом состояла вся моя работа, а остальное время было свободно. Эти рабочие, уже взрослые молодые люди, которые доучивались до десятилетки, почему-то очень меня любили, и когда я уходил, выражали огорчение.
Однажды, войдя в класс, я обратил внимание, что уже в третий раз отсутствует один из учеников. Я поинтересовался, что с ним такое, и мне ответили, что он на спор, на водку, надел на себя два пальто, выпрыгнул с шестого или седьмого этажа и разбился насмерть. Эта история и легла в основу рассказа о Васе Жуткине. Фамилия прототипа была, конечно, другая, и ситуацию я выразил совершенно иначе, чем она была в действительности. Трудно вообще сказать, как такое могло случиться, но я добавил «своего» и описал этого молодого человека как совершенно сюрреального в своём отношении и к разуму, и к реальности. То есть законы обыкновенного ratio для него были псевдозаконами. Он, как и многие мои герои, просто не считался с ними, как будто они ему навязаны. И эти герои действовали вопреки рассудку, не считая разум скрепой реальности; им хотелось разбить её оковы и совершать поступки вопреки разумности, раздвинуть природу нашего мира, чтобы уйти от неё куда-то дальше. Падая вниз, герой рассказа Вася Жуткин увидел слонов, идущих по улице, на которую он падал, и у него мелькнула мысль, что больше всего в жизни он боялся слонов. Когда его друзья прибежали, то обнаружили его уже мёртвым, проигравшим, одетым в два пальто… Короче говоря, пересказ рассказа, даже его интерпретация, это не совсем то, что рассказ; нужно просто прочесть, и всё станет ясно. И вот на Женю даже такие простые мои рассказы иной раз действовали с необычайной силой. В этом рассказе его поразила ещё и сама фамилия персонажа; он называл его «мосье Жуткин»…
Тайна воздействия моих рассказов (о «Шатунах» – умолчу) частично заключается именно в этом восстании против законов ratio. На этом же основан мой известный рассказ 60-х годов «Жених», который решили даже поставить на сцене одного из австрийских театров, поэтому я написал по нему пьесу. Сюжет также основан на реальных событиях. Там описан случай, когда советская семья берёт на попечение сироту, но этот сирота, который учился где-то и был молодым начинающим водителем, задавил случайно, по неопытности, их маленькую дочку на своём грузовике, и вышло так, что эти люди приняли в семью убийцу своей дочери…
Вот так мы жили в этой «пещере», называемой земным миром. Хуже всего было с теми (а это большинство людей на земном шаре), которые не замечали, где они живут, что с ними будет после смерти. Худшего и представить себе нельзя. Любой сюрреальный протест – это уже огромный сдвиг.
В таком ключе двигалась жизнь. Одним из ярких впечатлений были поэтические выступления Леонида Губанова; он читал свою потрясающую поэзию, и вокруг него клубились прекрасные русские девушки, и мы, слушатели его, были просто зачарованы его магией и его манерой чтения, словно переносились на «иной берег», по ту сторону яви. Ныне повторить подобное уже невозможно, как невозможно повторить то общение, которое было в шестидесятые. Сейчас, да и в 90-е годы это уже было невозможно. Но мимо личности Губанова невозможно пройти. Это было действительно уникальное явление в русской поэзии второй половины XX века. Прошли ошеломляющие полвека русской поэзии, включая, конечно, Серебряный век, давшие нам таких гениев, как Блок, Есенин, Маяковский, Цветаева и ещё поэтов пятнадцать – талантов мощного уровня. После такого горнего потока можно было бы ожидать поэтов вторичных или просто ограниченных советской или антисоветской ментальностью. В сущности, так оно и случилось. Но были исключения. Одно из них – как раз Леонид Губанов.
Впервые я увидел его в ранние 60-е, в одном из московских литературных салонов, но в полудомашней обстановке. Это был совсем ещё подросток, мальчик с «серым конём своих глаз», эмоциональный до истерики в лучшем смысле этого слова, несомненно, интуит, хулиганистый и погруженный в поэтический огонь. Когда я прочёл свой рассказ, он вскочил и стал от восторга бегать, хлопать руками, хохотать, прыгать. И таким прыгуном он мне запомнился сначала. А потом пошли стихи, СМОГ («Самое Молодое Общество Гениев»), которое он вёл, чтения и скандалы. Совсем по-есенински, хотя его любимым поэтом была, кажется, Цветаева.
Разумеется, Губанов бывал на Южинском, но у него разрастался свой круг. Я бы назвал его поэзию «поэзией священного безумия». Образы врывались интуитивно, взрывом, разрушая порой логическую связь, но сохраняя внутреннюю, интуитивно-мистическую. О гибели, о любви, о России, о сумасшествии мира сего, но порой врывалось: «Ну а Бог, ну а Бог, ну а Бог!!!» И что? Последнее обращение к Тому, кто выше разума и безумия? Надрывающее ожидание того, что Истина вот-вот упадёт с неба, но она не падает? Остаётся только «Полина, полынья моя…» – прославленная поэма, написанная шестнадцатилетним мальчуганом.
Выступления Губанова неслись волнами по незабываемым шестидесятым. То были квартиры, салоны художников, ещё что-то третье… Его чтения действительно напоминали выступления Есенина, но проходили ещё с большим надрывом, однако не уводящим во мрак, а наоборот. Души слушающих улетали куда-то вверх, в необозримый фантастический простор, где метались образы губановских стихов:
Дни летят светло и быстро,
Как триумфы у артиста,
Как весёлая коляска
На глазах у поселян.
Где малиновая шляпа
Шалопая с конским храпом,
Где двенадцать дев, поплакав,
Душу ведьмы веселят.
Сама жизнь, её внутренний ритм, её проявления становятся поэтическим творчеством. Разумеется, это может сопровождаться появлением стихов, обычно мощных в этом случае. Однако это опасный, жертвенный путь. Подобная ситуация прекрасно выражена в известном стихотворении Жени Головина. Там есть такие строки:
И с обнажённого лезвия
Теки, моя кровь, теки.
Я знаю: слово «поэзия» —
Это отнюдь не стихи.
Обнажённая, как лезвие, жизнь, вне ratio, подчиняется идее поэзии с её ритмами и болью – такой и была жизнь Леонида Губанова.
