– Что? Юрочка уезжает на Запад? Да он там пропадёт, на этом холодном Западе. Ему бы сидеть где-нибудь на дачке, да под кусточком, с водочкой и томиком Блока, а не пускаться в подобные авантюры.
Реакция близких друзей была, конечно, иная. Как я уже говорил, Женя Головин тоже хотел уехать, ведь он был большой поклонник западной маргинальной поэзии, но здравый смысл и Белый Тигр победили – он остался. И когда я пришёл к нему прощаться с ним и с Белым Тигром, мы просто простились – не навсегда, но формально как будто бы навсегда, потому что советская власть устроилась очень прочно. Но внутреннее ощущение было такое, что мы ещё увидимся.
Простившись с Женей, я поехал восстановить связь с Алексеем Смирновым на его дачу под Москвой. Он обложился семейством, чувствовал себя очень хорошо и никуда уезжать не собирался…
С Ковенацким Володей я проститься не смог, потому что он тоже отдалился от нашего круга, но по другой причине, чем Смирнов, который хотел обособиться и вести сугубо эстетскую, благополучную и в то же время мистическую жизнь. У Ковенацкого была другая ситуация – он попал под влияние каких-то людей, которые, может быть, пообещали ему золотые горы за его замечательные произведения… В общем, он прекратил общение с нашим миром. Больше я его не видел; когда я вернулся из эмиграции, он уже покинул этот мир.
Конечно, мы с Машей навестили Провоторова, но там всё было спокойно. Он не то чтобы одобрял мой отъезд, но считал его вполне адекватным, потому что писатель должен же быть всё-таки опубликован при жизни, да и посмотреть этот безумный, безумный, безумный мир было бы интересно. Мы провели хороший дружеский вечер, и на этом расстались.
Как ни странно, я не могу восстановить в памяти обстановку, в которой мы простились с Дариком, но какой-то глубокий смысл был заложен в этом прощании, потому что я чувствовал, что он уже идёт по какому-то своему, особому пути, в чём-то близкому мне, но в чём-то и очень отдалённому, и ему, видимо, предстоит ещё открыться в этом отношении. Так оно и произошло в будущем, когда я уже уехал.
Было организовано общее прощание на какой-то большой квартире, куда каждый мог прийти и проститься. Для этого там была выделена маленькая комнатка, где я принимал всех желающих. Это было уже непосредственно перед вылетом в Австрию (именно в Австрии был пункт приёма инакомыслящих, откуда дальше все распределялись – кто в Израиль, кто в Америку. Еврейская эмиграция, как правило, в Израиль, диссиденты – в США. Но иногда и в другие страны). Этот прощальный вечер был наводнён публикой, причём было много незнакомых людей; как оказалось, они были моими горячими поклонниками, читали мои произведения в самиздате или просто слышали – были на моих чтениях или каким-то ещё образом, но они представились, а я их не узнал; в общем, слухами Москва полнилась. И было бы ещё больше народу, но как впоследствии выяснилось, некоторые просто побоялись прийти; мало ли что – уезжает весьма известный в неконформистской среде человек – как бы чего не вышло. И тем не менее людей было очень много; я не мог со всеми уединяться, тем более, многих я не знал. С кем-то удалось поговорить наедине… Но я бы не сказал, что из этого получилась исповедь или нечто сакральное; в конце концов я просто страшно устал. В итоге было обычное прощание; при этом что-то напряжённое, тревожное висело над всеми, какое-то ощущение неизвестности…
А с близкими друзьями мы прощались ещё до этого большого вечера, в уютной, тёплой, камерной обстановке. Некоторые считали, что я обязательно вернусь, таково, в частности, было мнение Ларисы Пятницкой. Другие, в их числе Римма Заневская, восклицали:
– Юрочка, мы больше никогда не увидимся, никогда!
Но большинство находилось во власти противоречия – вроде уезжает навсегда (формально это было так), но не может же быть, чтобы навсегда, как это так – Юрочка исчез, отец родной… Это немыслимо! Куда он денется, приедет.
Но вечера вечерами. Передо мной стояла проблема поважнее – как переправить тексты. В романе «Московский гамбит» я довольно подробно описал историю с персонажем по фамилии Муромцев. Это не был я, но ситуация была похожей. Там описано, как по многим московским квартирам этот герой прячет свои произведения, но это одно дело, а переправить – совсем другое. Но всё-таки, как оказалось, это было не так уж и сложно – и по полулегальным каналам, через художников, и был даже легальный канал – голландское посольство. В общем, дело уладилось. Конечно, я предусмотрительно использовал 2–3 канала.
Между тем мы с Машей чувствовали, что эта жизнь словно закончилась, начинается новая, но будут ли они, эти две жизни, связаны между собой – это вопрос… Было ощущение разрыва с целым миром, когда из-за деспотизма власти просто невозможно было продолжать существование в родной стране, потому что всё то, что я любил там, – это необыкновенное общение, этот необыкновенный народ, эти встречи с совершенно небывалыми, чудесными людьми, о которых на Западе говорили, что таких людей не бывает, – всё это как-то исчерпалось, что ли… Это имело продолжение в 70-е годы «под моей тенью», по выражению Жени Головина. Я существовал там в виде самиздата и, главным образом, среди знавших меня людей, среди южинцев… Но для нас с Машей как-то всё оборвалось… Нужно было начинать новую жизнь. Оценка того, что такое Советский Союз на самом деле и что вообще происходит в мире, появилась только со временем, в эмиграции, потому что, как говорится, большое видится на расстоянии. Советский Союз и Россия виделись уже совершенно иначе, когда мы стали жить за границей. Об этом я собираюсь рассказать во второй части книги, посвящённой непосредственно эмиграции.
Уезжали мы, храня в душе ту единственно великую, дореволюционную, историческую Россию. Она присутствовала всегда – как внутренняя жизнь людей, как великая литература, как православие. И эта подлинная Россия, которая была до советской власти и при ней, не могла не быть всё время с нами, не могла не присутствовать в нашей душе, когда мы были в отрыве от родины, поскольку мы – представители этой России, исторической России, мы жили теми ценностями, которые выработала великая Россия на протяжении тысячелетий своего существования, а ведь была ещё и доисторическая Россия, которую мало кто знает, и только теперь начинают раскрываться её черты… Но об этом потом.
Напоследок нам хотелось, чтобы Женя Головин спел свои потрясающие песни, почитал стихи по-французски. Но такой вечер, увы, не состоялся.
…Иногда в период отъезда передо мной мелькали образы детства, особенно школьных лет. И когда я вспоминал всё это, у меня возникало ощущение, что даже в сталинскую эпоху, в которую мне тоже довелось жить (это были мои школьные годы и половина институтских), существовала не только официальная культура, в которой, безусловно, было много интересного; я помню, что чувствовал, что у школьников того времени что-то такое цвело и бурлило, что выразилось потом, уже в 60-е, более свободные по сравнению со сталинскими, годы в их творчестве. Я вспоминал, например, Юру Баранова… Ныне он поэт, член Союза писателей. Мне вспомнились его ранние сюрреалистические стихи про лежание на печке в золотых лаптях… И вот настало время улетать. Шла осень 1974 года. Наш «улёт» непосредственно совпал с «улётом» Эдика Лимонова – вместе с ним и с его женой, прекрасной Еленой, мы вылетели в Вену. Вместе с нами летел друг Лимонова Вагрич Бахчанян, который раньше работал в «Литературной газете». Тоже с женой. И отъезд был символичен в каком плане: Бахчанян вылетел сначала, а Лимонов и мы, по-моему, попозже. Бахчанян попросил нас привезти ему в Америку своего любимого кота, которого он оставил в Москве. И в самый последний момент, в день отлёта, когда надо было буквально лететь на машине в аэропорт, кот потерялся, его искали, искали, неудобно было прилетать без кота, потому что Бахчанян – друг Лимонова и вообще хороший человек, и можно было не попасть в аэропорт… Суета страшная… Всё уже было готово… И вдруг, в последнюю минуту, кот важно вышел из шкафа. Прятался в шкафу – и вдруг вышел. Кота, таким образом, взяли, и он полетел в Америку.
