Лимонов тоже решился на отъезд со своей Леночкой, причины у него были, в общем, те же самые, публикация его поэзии и социальная реализация его как поэта невозможны были в Советском Союзе, хотя он ни о какой политике тогда не писал, у него были прекрасные стихи… Ну и что делать, он тоже летел вместе с нами, и мы вместе попали в Вену. Маша тогда дружила с Леной, да и у нас с Лимоновым были дружеские отношения. Начиналась новая жизнь.
Часть вторая. Эмиграция
Вена
Через два с лишним часа полёта мы с Машей оказались в другом мире. Первые впечатления были ошеломляющие, тем более мы впервые оказались на Западе. Вена развернулась перед нами как музей старой Европы. Имперская архитектура, уют маленьких переулков, и словно дух Средневековья витал здесь. Австрия была нейтральной страной, и складывалось впечатление, что она какой-то своей частью застыла в XIX веке. Европа за пределами Австрии, как оказалось, была другой.
Поскольку мы были русскими, то нас принял в свои объятия Толстовский фонд. Толстовский фонд расположен в Америке, и его задача – заниматься эмигрантами вроде нас (в основном русскими) – помогать им устроиться и тому подобное. Условия жизни в Вене были нормальные; конечно, не шикарные, да этого и нелепо было бы ожидать. Мы остановились в гостинице «Адмирал», расположенной в центре города в старом здании, которых много в Вене. Там была очаровательная хозяйка-австрийка, было очень уютно, и даже кухня была – можно было самим готовить себе еду, по-домашнему. В этой же гостинице расположился приехавший из Петербурга литературовед Леонид Чертков, который за «антисоветскую пропаганду» отмотал небольшой срок в лагере. Это был образованный, прекрасный человек.
Начали мы со знакомства с Веной. Узрели её прекрасные дворцы, музеи, живопись эпохи Возрождения (в Вене находится одна из богатейших коллекций европейской живописи); в общем, у нас получилось живое знакомство с классикой, которую мы знали только по книгам. Нам понравился этот город с его тихими переулками, уютными кафе, обстановка которых располагала к беседе и отдыху. Всё вокруг было окутано атмосферой спокойствия – ни истерики, ни запретов, ни холодной войны.
Наряду с этим у нас состоялось знакомство с нашей белой эмиграцией – с достойными и образованными людьми, которые ещё были живы. Нас почему-то сразу приняли на самом высоком уровне, хотя я был не известен как писатель. Я, конечно, говорил, что я гонимый писатель, но этого всё-таки было недостаточно… Тем не менее русские эмигранты принимали нас очень тепло.
Одним из прекраснейших людей, с которым нам довелось познакомиться, был Николай Иванович Раевский. Он, разумеется, был дворянского происхождения. И он был дипломатом, атташе по культуре во французском посольстве и имел французское гражданство. Белая эмиграция всегда была ориентирована в сторону Франции; глубокие и крепкие связи на этой почве установились ещё в XIX веке.
Раевский жил в великолепной квартире, скорее напоминающей музей, и сам, неторопливый, сосредоточенный, он походил на рефлексирующего русского барина, пожившего, однако, на Западе и хлебнувшего в своё время немало горя. Он рассказал нам историю своей жизни.
Когда он оказался в Париже, с ним случилось несчастье. По какой-то причине он порвал с человеком, от которого зависело на тот момент его материальное благополучие, и, как и многие эмигранты, остался совершенно обездоленным, брошенным в хаос жизни после Первой Мировой войны, этой страшной бойни. И, не имея ни средств к существованию, ни крыши над головой, ничего вообще, он в полузабытьи бродил по Парижу и в какой-то момент оказался возле моста через Сену. Видимо, аура этого места привлекла его. Дело было уже к ночи; он стоял, облокотившись, глядел в воду, и постепенно в нём зрело решение покончить со всем, броситься в эту мутную реку. И вдруг он увидел человека. Он не придал этому особого значения, но человек приближался именно к нему и, подойдя, вдруг спросил:
– Вы нуждаетесь в этом? – и вынул из кармана большую пачку денег, как в сказке или в святочных рассказах Диккенса.
Николай Раевский, молодой тогда, что-то ответил, развёл руками, а незнакомец улыбнулся и вручил ему эти деньги. Это была очень большая сумма, и это спасло ему жизнь, потому что тогда в Европе не было никакого социального страхования, оно появилось только после Второй мировой войны и Великой депрессии в Америке… и очутиться без квартиры и без средств к существованию, ночевать на улицах – это было ужасно. Да и потом, никакая страховка не смогла бы это покрыть.
Но Николай Иванович Раевский не стал терять времени даром, не стал плыть по течению. Придя в себя, он избрал единственный путь, который был возможен для многих эмигрантов в то время, – вступил в так называемый Иностранный легион и отправился воевать в Африку. И вот, пройдя этот нелёгкий путь, он получил французское гражданство. Он был образован, идеально владел французским языком и в конце концов добился в глазах французских граждан такого признания, что стал дипломатом – представителем Франции по культуре. Русский дворянин стал представлять французскую культуру.
Это была одна из самых тёплых и необычных встреч с нашими соотечественниками за границей.
Потом были встречи с другими представителями русского дворянства – среди них были две замечательные семьи – Дерюгиных и Разумовских. Семья Разумовских очень известна в среде эмигрантов, она переехала во Францию ещё во времена Российской империи и сохранила русскую культуру, язык, сам дух русской жизни. В Австрии есть даже улица Разумовских. Эти семьи были преданы России и, конечно, русской вере. Маше особенно понравилось в доме Дерюгиных – он был буквально пронизан духом православия, и ей было хорошо и интересно с этими людьми.
В Вене был храм Николая Чудотворца, а в эмиграции православная церковь – это русский светоч; это был символ подлинной, если угодно, невидимой России; той России, которую мы хранили в наших душах.
Однако не стоит забывать, что мы были всего лишь диссидентами, чей путь лежал в США. Дело в том, что интуитивно мы хотели попасть во Францию, а не в Америку. Мы были во французском посольстве, но Франция официально не принимала эмигрантов. Только в особых случаях. У нас не было никакой зацепки, но тянуло нас, как и многих русских интеллигентов, именно во Францию. Увы, попасть в эту страну для эмигранта считалось исключительной удачей.
Но знакомство с австрийскими интеллектуалами состоялось. Первым из них был президент австрийского ПЕН-клуба, писатель Рейнгард Федерман. Это был очень чуткий и глубокий человек, человек настоящей европейской культуры, увы, исчезающей. Я представился ему как писатель самиздата. Он отнёсся ко мне с большим участием. Федерман издавал литературный журнал Pestsaule, и я сразу же передал ему два своих рассказа. Они были мгновенно переведены на немецкий язык и вызвали бурю восторгов даже среди наборщиков. Федерман оценил их очень высоко и сразу почувствовал, какого толка я писатель. Некоторые интеллектуалы уговаривали нас остаться в Австрии; теоретически это было возможно, однако эти предложения были некоторой неожиданностью для нас, поскольку мы уже серьёзно настроились на США.
