– That’s your business, – сказал он. – Это свободная страна. Мы были несколько шокированы, а этот человек добавил:
– Я поздравляю вас с тем, что вы выбрали свободу.
Ну, что ж, свобода так свобода. Когда мы после этого разговора вышли на улицу, эта свобода ощущалась как если не демоническое, то, по крайней мере, биологическое напряжение. Просто вот ты попал сюда, и ты должен победить – в смысле выжить. Повсюду была реклама, которая орала: «Наслаждайся, наслаждайся, наслаждайся!» Около каждого ерундового заведения, полупивной, полу ещё Бог знает чего, сверкали эти слова. Потом мы вышли на Бродвей, где с одной стороны была цепь порнографических кинотеатров, а с другой – цепь кинотеатров ужасов. Мы с Машей выбрали ужасы, но эти ужасы были, надо сказать, дебильные, в отличие от фильма, увиденного нами по телевидению. Они были очень искусственные, хотя и физиологически отвратительные. Мы ушли.
* * *
Итак, началась наша американская жизнь. Эдик Лимонов довольно активно взялся за нашу литературную реализацию, но проблема была в том, что в Америке о нас никто не слышал, даже о Лимонове, хотя он был более активен. Конечно, профессора славистики знали о нас, но… В общем, мы оказались в мире, который надо было завоёвывать.
Начали мы с того (мы – это я, Лимонов, Леночка, Худяков и Бахчинян), что составили литературную декларацию, что-де мы добровольные изгнанники из Советского Союза по причине отсутствия свободы творчества, после чего разослали по американским издательствам свои произведения. Это был очень сложный процесс. Наряду с этим я предложил одному очень хорошему издательству роман «Шатуны». И реакция на это произведение была совершенно для меня неожиданной. Нам передали внутреннюю рецензию (у меня сохранилась копия), в которой говорилось, что, мол, нет никаких сомнений в исключительности таланта Мамлеева, но мир не готов к этой книге. Такова была основная идея. Раскрывая её, автор рецензии писал, что эта книга в данное время не может быть опубликована, потому что она окажет тягостное впечатление на американскую интеллигенцию именно в психологическом ключе – совсем не нужно показывать, что современный человек попал в некий жуткий лабиринт, из которого не находится выход. Кроме того, в «Шатунах» не было никакой социальщины и антисоветчины, что тоже было не в их пользу, потому что, конечно, политический аспект всегда был на первом месте – от нас хотели, чтобы мы ругали свою родину на чём свет стоит, причём не только политический строй, но и страну в целом; это было самое желательное. Этот отказ меня обрадовал по двум причинам: а) признавали исключительность моего таланта и б) признавали, что мир не готов к такой книге. Заключение редактора было даже такое: «Я не хотел бы жить в мире, который был бы готов к этой книге». Вот такие приятные новости.
Между тем наша декларация застряла; мы везде получали от ворот поворот, и в итоге оказались в некоем вакууме – шансы, что нас опубликуют на английском языке, сводились к нулю. Возникал вопрос: что делать? Толстовский фонд мог «содержать» нас самое большее – год. Дальше два выхода: первый – найти работу, второй – оказаться на дне, среди тех сумасшедших. Это означало получать велфер – пособие не то что для безработных, а для людей, которые по тем или иным причинам не имеют возможности работать (для американца, с психологической точки зрения, это был конец). Размер этого пособия был достаточным, чтобы жить, но, конечно, это была бы катастрофа. Хотя многие устраивались таким образом и особо не горевали, потому что русский, как дух, «веет, где хочет». Главное для него то, чем наполнена его жизнь, а не то, сколько он получает. И тем не менее нам было очень тревожно, потому что оказаться вообще вне социума – это та ещё эмиграция. Утешением и примером для нас была великая белая эмиграция, представители которой часто оказывались в крайне тяжёлом положении, но мужественно переносили трудности и находили выход.
На что нам нужно было обратить внимание? На возможность разослать по университетам свои резюме – обычный ход для получения работы. Мы с Эдиком Лимоновым имели возможность работать в университетах по своему статусу. Резюме мы разослали огромное количество. Теперь оставалось ждать. И тут подвернулись облегчающие моменты. Пришло письмо из Австрии от Федермана, в котором он писал, обращаясь к американскому ПЕНклубу, что Мамлеев – очень талантливый писатель из России и что его уже перевели на немецкий язык… Это письмо было мощной рекомендацией, поскольку Федерман был известным и уважаемым в литературных кругах Запада человеком. Американский ПЕН-клуб принял меня. У Эдика такой рекомендации не было, учитывая, что перевод стихов – дело почти невозможное. Таким образом, мы пошли разными путями: я – через ПЕН-клуб и университеты, а Эдик – сразу к Иосифу Бродскому.
Бродский в то время уже пользовался известностью в литературных кругах. Как мне рассказал Эдик, он дал Бродскому прочесть томик своих стихов «Русское». Разумеется, тот оценил эту поэзию высоко; почему-то в ней ему увиделась школа Хлебникова. И, как мне дальше рассказал Лимонов, Иосиф с горечью произнёс:
– Не могу понять, что ты делаешь здесь с такими стихами? Здесь поэзия – хобби.
Последнее замечание, правда, сделал уже не Бродский, а один американский поэт, который работал в Корнельском университете.
Сам я встречался с Бродским раза два, не больше, и оба раза в пределах университета. Первая встреча была поэтической, дружеской и приятной. Под конец я направил беседу в русло метафизики, Индии и прочего. Бродский довольно резко сказал, что в таких делах не сечёт. На второй встрече помимо нас с Бродским присутствовал ещё профессор Корнельского университета, тоже эмигрант, мрачный, но приятный человек. Помню, Иосиф сказал, что его самым любимым поэтом всегда была Цветаева. Он выделял её из классиков XX века и очень высоко ценил её творчество.
Что касается Эдика, то Бродский, разумеется, обещал помочь ему и сдержал слово. Была только одна возможность опубликовать поэзию – в издательстве «Ардис», которое возглавлял профессор Карл Проффер. Книга была напечатана, но большого успеха Эдику это не дало. Ну, да, хорошие стихи, ну, да, прочли русские, прочли профессора, но в антипоэтическое время второй половины двадцатого столетия пытаться осуществить какой-то прорыв путём поэзии – полное безумие. Книга вышла; это сделало её автору имя в среде русской эмиграции, его стали приглашать на конференции, но социально это ничего ему не дало.
У нас с Машей ситуация на тот момент была получше, поскольку американский ПЕН-клуб весьма положительно отреагировал на письмо из Австрии. Мы, конечно, не могли претендовать на то, чтобы я сразу стал его членом – для этого, во-первых, необходимо было опубликовать книгу на английском языке, а во-вторых (и это главное), нужно было, чтобы эту книгу оценили, потому что писателей много, но не каждый из них – член ПЕН-клуба. Президент ПЕН-клуба очень тепло, по-человечески к нам отнеслась и посоветовала несколько издательств, в которые можно обратиться. Кроме того, мы познакомились с замечательным и очень интересным американцем ирландского происхождения Джорджем Риви. Вообще, русские интеллектуалы прекрасно сходились именно с представителями кельтских народов – с шотландцами, например, но особенно – с ирландцами. Они оказывались близки нам по духу – ведь кельты в своё время были соседями славян… Джордж Риви был интеллигентом иррационального плана, очень образованным и к тому же пьющим человеком. Мы с ним сразу стали сидеть во всевозможных американских заведениях питейного толка. Он был лично знаком с крупнейшими ирландскими писателями, в том числе и с Джойсом; в общем, всё немножко закрутилось, и стало как-то веселей.
