Периодически мы наведывались в Нью-Йорк по литературным делам. В одну из таких поездок с нами случилось небольшое, но внушительное приключение. Маша, которая вела машину, случайно проскочила нужный поворот, и вместо Манхэттена мы оказались в Южном Бронксе – поистине чудовищном районе, описать который чрезвычайно сложно, там нужно оказаться, почувствовать эту атмосферу… Я, как мог, передал ауру этого места в рассказе «Чарли», но сейчас не хочется на этом останавливаться. Скажу только, что Южный Бронкс выглядел, как после воздушной бомбардировки. Огромные дома без стёкол, ржавые пожарные лестницы, груды камней и мусора на улицах… Старухи с колясками, полными алюминиевых банок, тащатся через разбитые улицы… А люди… Это были так называемые «чёрные», довольно опасные на вид, но именно они нас спасли. Всё получилось как-то очень просто. Мы увидели группу молодых парней, вышли из машины и подошли к ним. Маша спросила, как выехать на Манхэттен. Один из парней стал подробно объяснять. Маша беспомощно слушала, понимая, что не может запомнить все эти «здесь налево, там направо». И вдруг этот парень крикнул: «Ладно, поезжай за мной!» После чего прыгнул в свою машину и рванул с места. Мы помчались следом и вскоре увидели огни Манхэттена. Наш спаситель вышел из машины и возвестил: «Приехали». Мы были ему бесконечно благодарны.
У нас было два кота, из которых одна была кошка, и вообще семейный уют наконец определился. Вообще говоря, американская жизнь существенно отличается от европейской. Америка – это Запад, но всё же иной Запад. Мне вспомнилась весьма драматичная история петербургского художника Виньковецкого, с которым мы познакомились в Штатах. Помимо того, что он был художником-неконформистом, он знал толк в нефти – закончил нефтяной институт в России. Он был знаком с Бродским, который помогал ему продвинуться, но на самом деле Виньковецкий не нуждался в помощи, поскольку, хотя его картины и не имели успеха, стремительно, благодаря нефти, шла в гору его карьера. Он трудоустроился в каком-то мощном институте и сразу стал представителем зажиточного среднего класса. В скором времени он получил субсидию на издание небольшого литературного журнала на русском языке. И в этом журнале он опубликовал стихи своей жены. В результате на него написали донос, суть которого сводилась к тому, что он злоупотребил доверием и использовал государственные деньги в личных интересах. Личные интересы – это как раз публикация стихов жены, поскольку муж и жена – одна сатана и прочее. Другими словами, он стал вором в глазах пуритан. И это «воровство» стоило Виньковецкому жизни, потому что в итоге он лишился работы и стремительно пошёл ко дну, лишённый всего. У него было двое детей, и его семья теперь жила на велфер. Сам он попал в чёрный список, его нигде не принимали на работу. И однажды, когда жена гуляла с детьми в парке, он покончил с собой. Бродский очень живо и эмоционально отреагировал на эту трагедию.
Эта история показывает всё лицемерие современного мира: воровать миллиарды, президентов, учёных, целые страны – это в порядке вещей, если ты принадлежишь к сверхбогатому классу, который управляет Америкой и претендует на мировое господство. Но если вы, будучи простым смертным, например, случайно стибрите какой-нибудь карандаш в магазине, вам гарантирован грандиозный скандал с освещением в прессе, и если вас не посадят, то лишат работы, что по американским законам жизни означает, что вы больше не человек.
Надо сказать, что современной цивилизации голого чистогана в Соединённых Штатах сопротивлялось большое количество людей. Это сопротивление носило, может быть, даже более ярко выраженный характер, чем в Европе, потому что там агрессивность золотого тельца нивелировалась европейской культурой, которая, хоть и была уже далеко не та, что прежде, но тем не менее ещё имела инерционную силу. В Америке же – стране, свободной от «культурных пут», давление современного мира на человека, его грубое вторжение в мир внутренний было настолько бескомпромиссно-навязчиво и абсурдно-простодушно, что не только писатели, но и вообще люди или протестовали, или просто бежали от этого сломя голову. Практически все крупные американские писатели были диссидентами. Кто-то примыкал к движению хиппи, которое к тому времени уже сходило на нет, уходил в леса жить натуральным хозяйством, подальше от этой цивилизации. Америка – гигантский континент; жизнь на нём многообразна и сложна, и все её уровни за время нашего пребывания там просто невозможно было охватить. Но, конечно, общая печать современной бредовой цивилизации была налицо. И вместе с тем именно в Америке мы встретили людей, причём американцев, которые приняли нас от всей души, приняли по-настоящему. Наш друг, писатель Джим Макконки, был удивительным человеком; он вообще напоминал не только шотландца, кем и был по происхождению, но и русского, именно в силу того, что был глубоко верующим человеком… Мы общались очень плотно, домами, и он был совершенно лишён странной печати примитивизма, которая лежала на многих американских профессорах… Я никогда не забуду, как попал на лекцию одного профессора в Корнельском университете, которая касалась «Божественной комедии». Профессор подал материал в дико упрощенческом, современно-юмористическом ключе, и благодаря такой подаче «Божественная комедия» превратилась в комикс, а Беатриче – в гёрлфренд Данте, подружку по сексу, с которой не расписываются, но живут. В этой лекции был достигнут тот предел идиотизма, о котором в Советском Союзе, даже при всей тупости марксистско-ленинской идеологии, невозможно было и помыслить.
Но были и другие профессора. Среди них была одна выдающаяся личность, француз-японовед. Он преподавал буддизм, а в учёном мире не принято, если какую бы то ни было религию преподаёт человек, исповедующий её. Религии должны быть вне науки, а преподаватель религии должен быть прежде всего учёным. Но этот француз был глубоко проникнут буддизмом, и однажды он мне признался:
– Я готов принять буддизм, но по-тихому, чтобы это не помешало моей карьере.
Он был настоящим виртуозом в японском языке. Однажды, во время пребывания в Японии, его волею судеб занесло в сугубо криминальный район Токио, где жили одни уголовники. Внезапно они окружили его – иностранец! Казалось бы, всё, конец, – а он вдруг возьми и заговори с ними на диалекте именно этого уголовного района. Эти ребята окаменели и расцвели одновременно; они были настолько поражены, что чуть не расцеловали профессора и пригласили его посидеть с ними в местном кафе. Вот что язык делает с людьми.
…Вспоминается замечательная русская семья, принадлежащая ко второй волне эмиграции… Общение со всеми этими людьми скрашивало нашу жизнь в добровольном изгнании. Вокруг нас всегда были какие-то исключительные люди. К нам тянулись «белые вороны», то есть они могли работать профессорами, как Эзергайлис, но в душе это были другие люди. Была среди наших знакомых и молодёжь – одна семья, которая вышла из среды хиппи, но бросила хипповать и развернула перед нами целое историческое полотно, повествующее об этом движении в Америке. Это было очень интересно, потому что интересно познание мира в разных его аспектах. Само по себе познание мира интересно; главное, чтобы оно было глубоким. Мы с Машей старались. Мы, можно сказать, были одержимы познанием этого мира – заглядывали в каждую церковь, в каждый угол, где можно было встретить интересных людей. Мы искали таких встреч. Но нужно было найти ещё и правильный подход, выработать тактику общения, потому что обычно в нормальном американском обществе не принято говорить о чём-либо серьёзно, а обсуждать политику или религию – вообще запрещено, потому что это может разделить людей, наделать шуму, и вообще некомфортно говорить о таких серьёзных вещах. В Америке комфорт – важнейшая бытийная категория. Казалось, что даже похороны близких там хотят сделать комфортабельными – настолько идея комфорта обуяла людей в этой странной философской системе голого чистогана. Ничего подобного никогда не было в истории рода человеческого.
