Однако его утверждение по поводу первой линии защиты было совершенно оправданно, и мы отлично знали, что в СССР идёт процесс деградации социалистического мировоззрения. Над этим уже в 60-е годы хохотала интеллигенция, но ещё не вся. А в 80-е, по-моему, уже вся.
Под второй линией защиты этот американец чешского происхождения имел в виду русский патриотизм, вечный русский патриотизм, который всегда спасал Россию от всех бедствий, войн и невзгод. Он утверждал, что, по различным исследованиям американских институтов, которые занимаются изучением истории становления и причин гибели некоторых империй, стран, было замечено, что разрушение страны, её завоевание и ассимиляция её народа связаны, как правило, с угасанием патриотизма, то есть любви к своей стране. Когда эта любовь уходит, народ становится безразличным к судьбе своей страны и к собственной судьбе, готов подчиниться или, во всяком случае, не оказывать сопротивления врагу. Это абсолютно верное заключение (отдадим должное американцам), потому что если народ теряет любовь к себе, какой смысл существовать в виде такого народа? Это уже не народ, а просто население. Если в семье люди не любят друг друга, то семья распадается. Что здесь говорить… Если народ не любит свою родину, не любит себя – как можно жить? Для чего, собственно, жить?
Короче говоря, социолог этот высказался в том ключе, что мы-де наверняка сломаем эту первую линию защиты, а вот со второй будут проблемы. Но мы сделаем всё возможное, чтобы сломать и её. Как известно, всё возможное делалось в 90-е годы. Но пока мы оставим эту тему. В конце книги я попытаюсь сделать общее заключение о мировой ситуации и о возможном будущем рода человеческого. Но особенно, конечно, меня волнует всё, что касается России.
Я полагаю, что на данный момент необходимо научиться сотрудничать с любыми странами, находить с ними общий язык; в противном случае человечество просто погибнет. Поэтому сотрудничество с Америкой, с Западом вообще, с Китаем скорее всего будет основано не на любви; скорее всего оно будет носить прагматический характер, потому что необходимо для выживания рода человеческого. Любовь не может победить мир, потому что мир полон ненависти, и достигнуть мира, увы, можно только через страх, путём осознания того, что кроме сотрудничества между странами нет иного пути, второй путь – это катастрофа мирового масштаба.
Но что означает это сотрудничество? Оно должно означать признание того факта, что мировое господство невозможно, что существует несколько цивилизаций – российская, китайская, исламская, западная, потенциально – латиноамериканская, которые имеют право на собственное существование, на собственное понимание реальности и отношение к своей стране. При таких условиях действительно возможен мир, который сохранит род человеческий.
* * *
В свете вышеизложенного наше стремление перебраться во Францию, думаю, становится вполне понятным, учитывая, что однажды мы уже посещали эту страну, да и чисто теоретически мы знали, что Европа – это нечто другое, нежели Америка, другой континент. Что же касается Франции, то она всегда была наиболее близка нам в культурном отношении.
Итак, мы решили переехать во Францию. Но легко сказать – решили. Вопрос стоял в том, как это осуществить. Дело в том, что формально мы не имели права жить в этой стране. Мы уже не были беженцами, мы были как бы американцами. Нам необходимо было добиться этого права.
Естественно, это было непросто. Нам с Машей пришлось преодолеть целый ряд трудностей. Покинуть СССР, где подпольные писатели считались чуть ли не врагами (хотя какими мы были врагами? Просто смешно), было не так уж и сложно, но сейчас… Фактически – новая эмиграция, причём совершенно «безосновательная». Вообще говоря, когда мы намекнули о своих «французских» планах друзьям-эмигрантам, да и американцам, они покрутили пальцем у виска. Зачем вам это? – в один голос говорили все. Действительно, побег во Францию выглядел в высшей степени нелогично. Мы оба были прекрасно устроены в социальном плане; у нас было всё, что положено среднему классу. И бросить целых две работы, бросить всё, что с таким трудом устраивалось и ехать в неизвестную страну, чтобы начинать всё заново… А нам ведь было уже не двадцать лет…
Неважно – мы были полны энергии. Маша вообще выглядела молодой, она как была красавицей, так и оставалась, причём какой-то особенной красавицей, потому что её красота была очень нежной, духовной. Время вот только было не нежное и не духовное.
И вот в начале 80-х годов наша жизнь уже стала как бы течь во французском ключе, хотя мы дышали ещё тяжеловатым воздухом Америки. Мы внутренне готовились к отъезду, а параллельно, вовне, происходили события разного плана. Вот, например, как назло, неожиданно было объявлено, что пенсия всех сотрудников Корнельского университета будет соответствовать 90 % их заработной платы. Это было совершенно невиданное решение, учитывая, что университет был высочайшего уровня, получастный, полугосударственный. Другими словами, это решение гарантировало эмигрантам денежное содержание по гроб жизни. Но мы отринули этот соблазн.
А в университет периодически наведывались американские писатели, интереснейшие люди, с которыми нас знакомил наш друг Джим Макконки. Особенно нам запомнился Джон Чивер. Он часто разъезжал по университетам и, как и мы, дружил с Макконки. Это был замечательный писатель, к тому же пьющий, что вообще было трогательно. В университете даже был заведён обычай: перед выступлением Чиверу выделяли маленькую комнатку, где он мог спокойно выпить. Мне очень понравился этот человек.
Потом приезжал Борхес, но уже слепой. Поэтому он не мог читать «Шатунов», в отличие от Макконки или Чивера, да и как к нему могла попасть книга русского автора, изданная в Америке? Тем не менее, у нас с ним состоялась беседа, он почему-то горячо жал мне руку, я что-то рассказывал… В общем, встреча была сумбурная. Вокруг него собралось невероятное количество людей, студентов… Несмотря на то, что это была встреча мельком, она мне запомнилась, потому что, во-первых, Борхес был великий писатель, а во-вторых, то, что он говорил… От этого веяло какой-то неизъяснимой глубиной; это был очень глубокий человек. Возможно, я ошибаюсь, но такое уж он оставил впечатление.
Более непосредственным было общение с автором небезызвестного «Голого завтрака», Уильямом Берроузом. Он был в восторге от моего романа, и несмотря на жуткий перевод и купюры, почувствовал подтекст, почувствовал, что за этим стоит. Берроуз хвалил меня, и его окружал ореол мистического писателя. Это объяснялось тем, что многое в его творчестве было основано на наркотическом опыте, и этот опыт был, безусловно, глубок. Но вот что касается его визионерства, оно как раз было весьма ограниченно. В газетах, которые пишут всякую чушь, особенно касательно литературы, его визионерство сравнивали с визионерством Данте. При всём моём уважении, подобное сравнение – просто нелепость. Визионерство Данте было основано на традиционализме, на глубинной религиозной медитации, прорывах в тот мир, а у Берроуза… Конечно, это были прекрасные прорывы, но они не выходили за рамки сферы психического.
Кроме прочего, мне писал один известный английский писатель; у меня сохранились его письма. Он прочитал «Шатунов», и его реакция на прочитанное была очень оригинальной. Он с большим вниманием относился к русской литературе и отличался резкой критикой современного мира. Но когда я прочёл его письмо, которое он написал мне сразу после прочтения «Шатунов», сказав, что это замечательная книга, меня поразило то, как он видит этот роман. А видел он в нём прежде всего проблему насилия, которая, по его мнению, является основной проблемой современного мира. Он имел в виду насилие в широком смысле – насилие над слабыми народами, над слабыми государствами, насилие одного класса над другим, насилие мужчины над женщиной – насилие, которое принимало разнообразные формы. Вместе с тем (писал он мне) имеет место ещё и насилие психологическое – это когда через пропаганду, через СМИ людям в головы вбивают всякую чушь. И он считал насилие главной проблемой современного мира. Всё это, бесспорно, было правдой, но какое отношение это имело к «Шатунам», было непонятно. Никто ещё не смотрел на мой роман с подобной точки зрения.
