Эти люди производили благоприятное впечатление. Особенно нам понравились отец Марешаль, француз, отец Андрей – самый близкий к русским, потому что он был наполовину русский, если я не ошибаюсь, – и отец Алексей. Другие отцы, впрочем, тоже оказались весьма приятными людьми. Возглавлял же всё отец Игорь, очень серьёзный немец.
В своих действиях иезуиты были очень лояльны – никакой русофобии. У них был скорее изучающий подход, и они никому не навязывали своих идей. Была церковь, в которой богослужения совершались по православному обряду, но она принадлежала к Ватикану. Сами священники давали преподавателям возможность совершенно свободно говорить на такие сложные темы, как Толстой, Достоевский и прочие. Кроме того, за обедом каждый преподаватель сидел в окружении своих студентов, и они разговаривали между собой по-русски – это было такое свободное и непринуждённое обучение русскому языку.
Иезуиты были отлично осведомлены о жизни в эмиграции и, в общем, держались дружественно и лояльно, без негатива. Жизнь и мысль текли тут свободно. Я думаю, они просто хотели понять, кто такие русские, как они мыслят и насколько глубоки их религиозные воззрения. И одновременно это был профессиональный институт, который обучал русскому языку и литературе.
Надо сказать, что студенты, приезжающие в Медон, были очень разные, но меня поразил один момент. Однажды летом приехали студенты из Англии, а я как раз в это время читал курс русской литературы XX века, и речь зашла о «Мастере и Маргарите» Булгакова. Вообще, английские студенты были люди интеллектуальные и внимательные, но что меня действительно поразило, так это их реакция на булгаковский роман. Она состояла в том, что они вообще не поняли, о чём там идёт речь. Это объясняется, конечно, не их низким интеллектуальным уровнем, а совершенно другим обстоятельством, а именно: всё то, что связано с мистикой, с христианством в глубоком его понимании, всё то, что относится к сфере надприродного, духовного, как-то не входило в их ум. Они каким-то непостижимым образом не осознавали, что происходит… Воланд… Коровьев… Что за чертовщина? Эти ребята были, конечно, весьма отрешены от всего, что связано с каким бы то ни было духовным поиском. И по этим студентам, увы, было видно, что живём мы уже в совершенно иной цивилизации, чем была до этого, в цивилизации чисто прагматической, и законы её таковы, что всё, что не приносит деньги – это балласт, и не более того. И в обучении, соответственно, внимание было акцентировано исключительно на тех моментах, которые можно выгодно использовать в своей профессии и в повседневной жизни. И кроме этого людей не интересовало абсолютно ничего. Современное образование лишало человека самой важной своей составляющей – того кругозора, благодаря которому можно почувствовать и величие Бога, и величие человека как образа и подобия Божьего. Мне сразу припомнился анекдотичный случай в Корнельском университете, когда профессор называл Беатриче гёрлфренд Данте и вообще с юморком говорил о дантовских путешествиях по аду и раю.
Я, конечно, был поражён этим совершенно фантастическим соскальзыванием из европейской и вообще мировой духовной культуры в абсолютно скучный и бессмысленный прагматизм. Само мышление становилось другим, оно мельчало, сужалось, усыхало… Ясно было, что дух старой Европы давно покинул нас… Зато эти студенты прекрасно разбирались в психологии…
Отцы-иезуиты отлично секли современную ситуацию и принимали её как данность. Всё, что было можно делать для католической религии согласно уставу их ордена, они делали. Я опасался нападок на православие, но ничуть не бывало. Отцы оказались очень хорошими, тактичными и умными людьми; они просто изучали атмосферу русской культуры, силясь понять, что такое русская душа. Я, надо сказать, привлекал их внимание именно в этом ключе. Однажды кто-то из них даже сказал мне про меня, что я очень русский человек и потому представляю для них интерес.
В общем, всё шло довольно гладко. Как-то раз в Медон приехал один замечательный молодой француз, разумеется, католик. Но казалось, что он вышел из каких-то очень древних времён католичества. Мы познакомились с этим уникальным человеком, и некоторое время спустя Маша обратилась к нему с просьбой помочь ей в изучении французского языка. Он с радостью согласился давать ей уроки, но тут же объявил, что французский-де надо начинать изучать с Пьера де Ронсара, поэта дальних веков. А это, фактически, старофранцузский язык. Причём заявлено это было с таким вдохновением, что вновь словно пронёсся дух древнего католичества. Это было совершенно не в духе времени… В общем, передо мной было чудо света – не прагматичный человек… А ещё Медон был отмечен царём Пётром Великим. Он останавливался здесь, в замке, может быть, на день-другой, по каким-то своим делам.
Участие в нашей жизни Владимира Максимова и Ирины Иловайской было трудно переоценить. Кроме того, что у нас была крыша над головой, наша жизнь текла в очень благоприятном ритме. Атмосфера «Русской мысли», где работала Маша, была совершенно особой – это был самый значительный печатный орган эмигрантской России в Европе. В своё время газетой руководила княгиня Шаховская. Иловайской было, конечно, нелегко выступать в роли главного редактора, поскольку большая часть эмигрантской прессы находилась под плитой американской идеологии, и можно себе представить, каково было русскому человеку дворянского происхождения нести это бремя. Здесь, как и в Штатах, от эмигрантов требовалось не только отрицательное отношение к коммунистической идее и Советскому Союзу, но и к России как таковой. Дух русофобии неизбежно и неотвратимо просачивался сюда.
В целом же атмосфера «Русской мысли» была не без интриг, но благоприятной. Маша трудилась там корректором. Было огромное количество статей на тему эмигрантской и русской культуры вообще, так что без дела сидеть не приходилось.
Как-то у нас с Иловайской зашёл разговор о политике, хотя она не очень любила затрагивать эту тему. Я высказался в таком духе, что ни коммунизм, ни капитализм меня, по большому счёту, не вдохновляют, и нужно найти третий путь. Она улыбнулась, развела руками и сказала:
– Юра, вся проблема в том, что третьего пути нет, есть только эти два.
Между тем шла весна 1983 года. Мы с Машей по-прежнему были нелегалами, и главной проблемой оставалось получить право официально жить во Франции. Казалось, что это подвешенное состояние никогда не закончится, и вдруг свершилось… И, конечно (как, впрочем, и всегда), не обошлось без литературы, и в данном случае – без французского ПЕН-клуба. Дело в том, что Рене Тавернье наконец прочитал «Шатунов». Он заявил, что это исключительный роман и добавил:
– Такой писатель должен жить здесь, в центре европейской культуры.
Затем он написал письмо Жаку Лангу, министру культуры Франции на тот момент, в котором сообщил, что я – писатель с большой буквы, а коль скоро так, то я просто обязан жить в Париже. Никаких мытарств, никаких поисков работы и томительных блужданий во тьме, ожидания у моря погоды. Жить в Париже в самом истинном смысле этого слова!
Это обстоятельство повернуло ситуацию на сто восемьдесят градусов – из нелегалов мы превратились в полноправных жителей Франции, причём у меня был ещё статус писателя с большой буквы… Это ознаменовало начало совершенно новой, уже в строгом смысле парижской жизни. Мы с содроганиями вспоминали период времени, предшествующий этому повороту… Эта нескончаемая тревога. Очарование Парижа – и тем сильнее нас мучило это подвешенное состояние. Но, как и в случае с Корнельским университетом, всё решила литература, и это обстоятельство говорит само за себя.
