Между тем начались пышные и шикарные встречи международного французского ПЕН-клуба с другими ПЕН-клубами, прежде всего, британским, и первая такая встреча, с роскошным обедом, состоялась в ресторане на Эйфелевой башне. Именно там проходили торжества ПЕН-клубовского характера, и туда слетались писатели со всего мира. Мы с Машей любили эти торжества.
Благодаря этому сдвигу мы, разумеется, сразу решили покончить со всем американским, я имею в виду разные мелкие дела, связанные с продажей коттеджа, с работами и прочее. Другого пути сделать это, кроме как отправиться в США, не было, и мы начали собираться в дорогу. Это было в начале 1984 года.
* * *
Невероятно радостно, легко и тепло стало у нас на душе, когда мы увидели нашего старого друга Джима Макконки, его жену и сыновей. Вот вам, пожалуйста, – цивилизация может быть чуждой, а люди – наоборот, такими удивительно близкими. Рады мы были видеть и профессора Эзергайлиса, и, конечно, Джорджа Гибиана и тех милых девочек, с которыми Маша работала в библиотеке.
Мы потихоньку собирались, делали всё что нужно, и, конечно, нами владели воспоминания об этой всё-таки удивительной жизни в Америке. Здесь мы познакомились с целой цивилизацией, с разными её слоями, в том числе и с теми, которые были этой цивилизацией недовольны.
Мы повидались с Ириной Антимоновой; Тони Дамиани был болен, но он закончил книгу, касающуюся природы Абсолюта, и она увидела свет. Ирина говорила, что Тони чувствовал, а может, и знал, что для него настало время ухода в другое состояние, к которому он стремился здесь, в этой жизни. Тут мне вспомнилось, как однажды, под вечер, мы с ним сидели в каком-то уютном кафе и говорили на наши темы, и он поднял взгляд в окно, за которым по улице шли обычные люди, и как-то горестно сказал:
– Они обречены.
Это-то ясно. Но я возразил, что потерян только этот шанс, но он может повториться совершенно в другой ситуации, поскольку мир, если не бесконечен, то огромен как в смысле времени, так и в смысле пространства. Сидя с Тони в этом кафе, я с какой-то мимолётной горечью понял, что он был человеком абсолютно традиционалистского направления; он всегда поступал согласно традиции – традиции адвайта-веданты – великой индийской традиции, как метафизической, так и философской… Но в нём не чувствовалось ни одного движения, в котором он попытался бы пойти куда-то дальше, в некую запредельность. Но ведь Бог бесконечен, по крайней мере, в том смысле, в каком говорил Рене Генон. И от человека, каких бы он ни достиг высот, всегда что-то будет скрыто, всегда будет тайна… Однако отдадим должное традиционализму – сила его бесспорна, он проверен тысячелетиями и ведёт к тому, без чего абсолютно ничего невозможно сделать – к освобождению, к духовной реализации, что обеспечивает вечную жизнь. А там видно будет.
Ещё некоторые воспоминания владели мной, пока мы завершали свой американский путь. Вспоминал я этот бушующий Нью-Йорк, все эти страсти, людей, которых мы там повстречали, не говоря о тех, которых мы знали по России, наших русских друзей, приятелей, знакомых… В общем, мы обернулись меньше чем за месяц и перевезли всё необходимое в Париж. Книги отправили морским путём. И на этом, собственно, закончилась наша Америка. Когда мы вновь оказались в Медоне, Маша просто вся светилась. Она вновь стояла на французской земле, смотрела на этот замок, на всю эту окружающую красоту, но уже другими глазами – это было уже не то отчуждающе-тревожное очарование. Теперь она понимала, что это всё – её… Обычно она этого не любила, а сейчас вдруг изъявила желание пообедать в общей столовой, вместе со всеми, со студентами и преподавателями. Для Маши был очень важен момент красоты. Так уж была устроена её душа – красота ей была необходима как воздух. А красота в Париже была.
Итак, начиная с 1984 года мы окончательно обосновались в Европе, и стартовала нормальная французская жизнь без всяких метаний. К 1985 году мы перебрались в квартирку в Париже, недалеко от центра, и всё несколько оживилось. Параллельно я читал лекции в Медоне, а круг наших знакомств неуклонно расширялся. Он был необычайно многообразен – ведь Париж был центром интеллектуальной русской эмиграции, и здесь ещё витал дух первой её волны.
Одной из встреч, благодаря которой мы погрузились в жизнь первой эмиграции, была встреча с Рене Гера, известным человеком во Франции, который преподавал русский язык и литературу в знаменитом институте восточных цивилизаций в Париже. С французской точки зрения, Россия относится не к Западу, а к Востоку, и мы изучались в этом институте наряду с китайской, индийской, арабской и другими восточными цивилизациями. Гера сразу пригласил нас к себе домой – он почувствовал, что я по духу своему не антисоветский, а внесоветский человек. Разница налицо. Он почувствовал, что я сродни той белой эмиграции, с представителями которой он общался на протяжении всей своей жизни. Этот человек был настоящим фанатом белой эмиграции, фанатом старой России и её культуры, и он много сделал для её сохранения. Он был коллекционером, и у него дома хранились бесценные рукописи Бердяева и лучших писателей эмиграции, а также картины парижской волны прославленных русских эмигрантских художников. В общем, его жилище представляло собой живой музей русской культуры, потому что первая эмиграция унесла русскую культуру во Францию. Ведь многие из этих имён, включая Бунина, не говоря уж о Мережковском, были запрещены в Советском Союзе.
Рене с детства вошёл в русскую культуру. Каким образом? Он познакомился с русскими эмигрантами, и они произвели на него такое глубокое впечатление, что он стал изучать русский язык, русскую культуру и сблизился с русской белой эмиграцией в Париже, которая представляла истинную старую Россию. Он был поражён рассказами этих людей, их литературой, впоследствии стал студентом славянского отделения и сблизился с такими известными писателями эмиграции, как Зайцев, Одоевцева и другими, и прекрасно овладел, конечно, русским языком. Одновременно он был человеком правых убеждений.
Когда мы с Машей впервые оказались у него дома, мы были просто поражены этими коллекциями, их богатством и значимостью для русской культуры. Здесь были редкие издания эмигрантских поэтов. Общение с представителями белой эмиграцией совершенно преобразило Рене – он стал её адептом, фанатом, и кроме того, он очень сочувствовал их, в общем-то, нелёгкому, а иногда просто бедственному положению. Дело в том, что после войны во Франции стали преобладать левые настроения, особенно среди интеллигенции. Во-первых, на коне оказалась компартия Франции; она была представлена в университетах значительной силой, и довольно известные профессора-слависты ездили в Москву, где им предоставляли объёмный материал по русской культуре, поэтому они, так сказать, блистали в парижских университетах. А на эмигрантскую литературу вообще не обращали внимания, считая её литературой прошлого, литературой упаднической, литературой как бы исчезающей. Всё внимание этих левых профессоров-коммунистов было сосредоточено на советской литературе. Но русская классика – это само собой, она вошла в мировую литературу и представляла собой великий облик России. Это было неприкосновенно, и в Париже были блестящие специалисты по русской классической литературе, например, Жак Котто – известный достоевед Франции. Но отношение к эмигрантской литературе было совсем другое, чем к великой русской классике и к советской литературе, которая по политическим причинам считалась достойной изучения. А Рене как раз пропагандировал эмигрантскую литературу, и он глубоко проникся жизнью русских эмигрантов и духом дореволюционной России, её величием, её красотой, её достижениями. И ему было обидно и непонятно такое отношение к эмигрантской литературе.
