Надо сказать, что основная масса французской интеллигенции была левого толка, в духе гошизма. Другими словами, Сартр и иже с ним являлись основой интеллектуальной жизни Франции. Но при всём этом Рене впоследствии удалось посодействовать моему трудоустройству в этот институт.
* * *
Одной из прелестей парижской жизни являются кафе, это общеизвестно. Но когда погружаешься в этот мир всем своим существом, это, надо сказать, что-то… Парижские кафе необычайно уютны и атмосферны; вас не оставляет ощущение, что вы перенеслись в начало XX века или даже в конец девятнадцатого. Здесь можно отключиться от всех бедствий бытовой жизни, выпить чашечку кофе, бокал вина, послушать музыку, поговорить с хорошими людьми. Это «вечерняя» сторона. Другая сторона «дневная» – свой день француз начинает с того, что заходит опять же в кафе, выпивает 2–3 чашки кофе, некрепкого, для тонуса, и потом отправляется на работу. Таким образом, жизнь в кафе продолжается 24 часа, в разных её формах. Мы, конечно, тоже приобщились к культуре кафе, и нас особенно радовало, что это было не чем-то из ряда вон выходящим – это была такая красивая повседневность.
Истинным хозяином русской парижской жизни в эмигрантской среде был Алексей Хвостенко. В каком смысле «хозяином» – он, приехавший из Москвы и живший когда-то в Санкт-Петербурге, не подчинился никакой осознанной необходимости, он жил как в богеме, совершенно не считаясь с тем, что происходит. Есть ли у него деньги, нет их, – он жил, как поэт. Он был и художник, и скульптор, и музыкант, писал пьесы, стихи, песни. Мы были друзьями и часто встречались – и у него, и у нас, и в бесчисленных кафешках. Это был человек полёта нежного, слегка мистического и совершенно бескорыстного. Общаться с ним было одно удовольствие. Потом, когда осуществился прорыв и началась перестройка, ребята-рокеры из Москвы и Питера просто обожали его. Они ночевали у него на квартире, и там стоял дым коромыслом, всё кружилось… Он пил очень много, но по-французски, то есть никогда не напивался, а всегда был в лёгком отключении. А если и в нелёгком, то всё же не до конца. Поэтому он всегда жил, не теряя себя. И так же, кстати, он жил в Москве и в Питере – подчиняясь исключительно своей интуиции, зову своей поэзии, как будто быта и обыденной жизни с её заботами просто не существует. Он работал во Франции даже маляром. Маше он по этому поводу сказал:
– А что ещё делать поэту в Париже?
Он был очень остроумный, весёлый, компанейский. Он мог говорить на любую тему, и поэтому вокруг него крутилась вся эмигрантская парижская богема. Одним из самых удивительных качеств Хвостенко была, на мой взгляд, та необыкновенная, почти райская лёгкость, с которой он проходил по жизни. Он был весел в самом райском смысле этого слова, это не было грубое веселье, это было веселье свободной души. Он очаровывал людей и был лишён малейшей враждебности по отношению к ним. Он был поэтом, который, пожалуй, должен был жить, скажем, в Петербурге начала XX века, а не в грозной атмосфере современности, и эту грозность и тревожность он как бы не признавал. Для него был только полёт – полёт жизни, полёт вина, полёт дружеской беседы, и он жил, не обращая внимания на быт, не думая о деньгах и не зная всех тех тупых забот, в которые погружён современный обитатель большого города. Он нашёл так называемый «сквот» на Рю де Паради – место для «маргинальных» художников и поэтов. Это был пустующий дом, где собиралась самая разношёрстная публика, и когда уже начиналась перестройка, стали приезжать люди из России, как бы чем-то озарённые… Он принимал абсолютно всех, никакие политические убеждения и прочая чушь для него роли не играли. Он умел видеть в человеке самое лучшее, что в нём было. У нас с Машей были с ним очень тёплые отношения; попросту говоря, это был один из самых наших близких людей… Нам, конечно, было не угнаться за его богемной жизнью, поскольку мы оба работали, но по вечерам начинались тусовки, что слегка напоминало московскую жизнь, только без эзотеризма и серьёзности. Этого в эмиграции не хватало. Если сравнить Хвостенко и его полёт с тем, что было в Москве, с полётом, скажем, окружения Южинского… Там ведь тоже все презирали быт и жили только искусством, поэзией, жили всеми возможными духовными прозрениями, которые только были им доступны. Ну разве Головин не был в совершенно потрясающем полёте? Однако полёт Хвостенко отличался от полёта людей, с которыми я общался в Москве, на Южинском. Его полёт был светлый, беззаботный, райский и весёлый в лучшем смысле этого слова. Конечно, полёт южинских персонажей отличался от Алёшиного своим качеством. Скажем, полёт Головина был слишком серьёзен, невесел; он обладал аурой гротеска. Смех – да, был, но больше было глубины и тяжести, что отличало от Хвостенко почти всех. Была в наших полётах тяжесть, было контролируемое отчаяние, что ли… Лучше сказать, что это было отчаяние при знании того, что мы всё равно спасены. Наш полёт был на грани между бездной и Богом. Другими словами, это был философский, метафизический полёт, а не райский. Таким райским полётом обладал только Хвостенко, а наше – это, конечно, было совсем другое. В качестве символа южинского полёта можно представить ситуацию, когда, например, читают стихи Блока в каком-то предсмертном бреду. Ощущение того, что этот мир напоминает бред, было очень распространённым в нашей среде. Это и радовало, и умиляло, и в то же время казалось чем-то грозным, эсхатологическим. То есть вся атмосфера Южинского была серьёзно-мрачноватой и в то же время бесконечно уверенной в абсолютной безграничности духовных возможностей человека. Каким-то образом ад и рай присутствовали в наших полётах. Действительно, читать Малларме или Бодлера, лёжа на рельсах, по которым на тебя несётся поезд, это, пожалуй, символ; это было великим символом всех наших переживаний. Вспомним Головина:
И с обнажённого лезвия
Теки, моя кровь, теки.
Я знаю: слово «поэзия» —
Это отнюдь не стихи.
Это был совсем другой подход. В то же время полёт Хвостенко был уникален – только он обладал этим полётом, только он обладал способностью не видеть мрака этого столетия, и это было похоже на чудо. Но на самом деле это было не чудо, а свойство его души. Мы же с ним встречались ещё в Москве, когда он только приехал из Петербурга, и тогда он был, конечно, таким же, как и всегда. Но при всей «тяжести» и «угрюмости» нашего полёта, дух неконформистской Москвы и в том числе дух Южинского круга никогда не был заражён депрессией, безысходностью, кафкианством. Кафку мы, конечно, более или менее чтили, но кафкианство не было нашим свойством, безысходность никогда не была нашим знаменем, даже при такой фантастически-отчаянной ситуации XX века, когда люди отошли и от веры и вступили в эру существ, брошенных в бездну, лишённых всякой почвы под ногами и неба над головой. Они могли не замечать этой бездны, но она была, и она имела возможность поглотить их после их жизни. Я уже не говорю о том, что творилось на поверхности – об этих бесконечных войнах, убийствах, чудовищных изобретениях типа атомной бомбы и прочее, и прочее. Для XX века смесь кровожадности с идиотизмом в духовной сфере была нормой жизни. И вместе с тем в этом, казалось бы, аду жили люди, как бы потерявшие веру в Бога. Однако внутри они оставались такими же христианами, как их отцы и деды, жившие в великой имперской России. Ощущение чего-то прекрасного, таинственно-родного никогда не умирало в народе. Поэтому я любил пивные – там открывалась душа. И всегда было ощущение величия России, одновременно принесённой в жертву, потому что Россия стала жертвой восстания низов, красного восстания против богатых. Это знамя, которое пронеслось по всему миру, принесло пользу многим народам, освободив их от страшного гнёта, но для России это была жертва – мы жертвовали собой ради других – просто так получалось. Но не так важны причины, не так важно, то, что случилось, потому что, если это случилось, значит, это было предопределено. Россия должна была пройти это испытание. Для России испытанием стал весь XX век, и я надеюсь и верю, что она это испытание выдержала, потому что это была подготовка для создания совершенно новой, уникальной цивилизации.
