Стремление в запредельность, описанное, в частности, в «Шатунах», стремление дойти до конца в мироощущении, в мировоззрении, характерное для Южинского, было вызвано описанной ситуацией. Наиболее мрачное впечатление, конечно, производил насильственный атеизм. Это, пожалуй, было худшее из всего, что только можно придумать, потому что можно расстрелять человека, но самое страшное – это убить его душу. К счастью, для очень многих это было лишь псевдоубийством, потому что душа всё-таки оставалась живой. Я надеюсь, во всяком случае, что большинству людей удалось пройти это страшное испытание мраком небытия, поскольку атеизм не представляет собой ничего, кроме мрака небытия; он есть полное торжество смерти, по сравнению с которым сам Дьявол кажется эдаким оптимистом и глашатаем жизни – пусть, так сказать, «нехорошей», но всё-таки жизни. А атеизм-материализм, который родился на Западе в начале XIX века и пришёл к нам в облике марксистской революции, был самым безысходным тупиком, в который только мог зайти род человеческий. Конечно, это всё рассеется под влиянием будущих явлений, благодаря которым станет очевидным этот тупик и его фальшь, потому что это всё-таки мнимый тупик – атеизм не отражает реальности, это просто выдумка людей. Но выдумка это страшная, и она является яркой иллюстрацией того, насколько глубоко может пасть человек.
И в такой вот обстановке мы на Южинском творили, пили пиво, вино, водку и влюблялись бесконечно, потому что женщины, окружающие нас, были очень интересными и загадочными. Какое уж тут кафкианство… Это была полнота жизни. Но это была полнота крови на обнажённом лезвии.
Как я уже говорил, завершая эту книгу, я должен буду подвести некий итог, и вот там мы уж постараемся по максимуму углубиться во всё то, что произошло в XX веке, а сейчас пока нас увлекает поток событий, встречи с людьми… Тогда, в далёкие 60-е мне казалось, что этому потоку нет конца, но сейчас уже большинство людей ушло из этого мира, хотя они, естественно, живы – в ином состоянии. Неконформистское подполье было огромным, словно половина Москвы погрузилась под землю, и в нём было много разных кругов, отделений, уровней, коридорчиков и закутков. Всё это причудливым образом переплеталось, и там, в этом подпольном мире, была масса интереснейших личностей, искавших в искусстве каких-то радикальных решений. И чего уж тут точно не было, так это власти золотого тельца. За это ручаюсь. Но было ощущение, что так называемое «новое время» (начиная с Французской революции, которая была, фактически, прообразом большевистской) представляет собой борьбу одних заблуждений против других. Одно заблуждение боролось с другим, побеждало, потом вступало в конфликт с третьим заблуждением – и вот получалась эдакая бесконечная цепь кроваво-безумных заблуждений. Главная беда была в том, что в начале XX века эта ситуация воспевалась учёными-циклопами, я уж не говорю о политиках, как начало новой эры; это приветствовалось как заря, как доказательство того, как всемогущ человек, что во всём мире будет мир, процветание, религия отойдёт на задний план и её место займёт наука. То были уже явные симптомы идиотизма, который свойственен даже интеллектуалам, если они циклопы, а уж о других представителях рода человеческого нечего и говорить. Только поэты, провидцы и, может быть, простые люди чувствовали приближение роковых дней, роковой эпохи, которую Генри Миллер назвал «временем убийц». Были эпитеты и пострашнее. И тем не менее, всё равно это было торжество жизни, потому что жизнь торжествует даже на грани смерти, танцует свой последний танец.
В значительной мере всех нас сотворила русская литература. Я уже писал об этом, но хочется вновь коснуться этой темы, поскольку здесь был какой-то очень мощный мистический момент. Он состоял в том, что для меня такие люди, как Толстой, Достоевский, Гоголь, Блок, Есенин, Лермонтов (Пушкина я воспринимал несколько по-другому – как объективное солнце)… я странным образом ощущал их присутствие. Какого рода это было присутствие? Во-первых, понятно, я ощущал их через книги. Это были настолько близкие и понятные мне люди, и в то же время в них была заключена какая-то тайна, поскольку они присутствовали в ином мире. И люди такого уровня творчества, наверное, образовывали в том мире какой-то свой план, свой мир, своё особенное бытие, потому что они были теми, кто обладает даром творчества, а им обладает только Бог и человек. Причём даром творчества в духовном плане, в творении людского характера, людской глубины и раскрытия этой глубины в своих произведениях – именно так действовала русская литература; она была необычайно философична по сути. Мистическое ощущение состояло в том, что я как-то чувствовал, что эти люди живые; они в потустороннем мире, но они живые; я ощущал их как своих близких. И, несомненно, это относилось ко многим другим. Поэтому мы жили в такой атмосфере, в которой эти великие люди были нашими друзьями, нашими сопутниками; они были теми, кто стоял в начале нашего пути. Они что-то заканчивали, какой-то духовный поиск, и мы должны были этот поиск продолжать. Они были нашими отцами, которые говорили нам: продолжайте, идите именно так, туда. Они указывали, куда идти. И величайшее преступление советской власти заключается в том, что великий дух русской культуры был ею оскоплён. Конечно, величие русской классики признавали, ей ставили памятники, но в силу того, что была обрезана духовная вертикаль и всё то, что относится к высшему духовному поиску, этих великих гениев стали интерпретировать исключительно в социальном ключе, и тем самым был нанесён страшный удар по русской литературе, которая стала называться уже не русской, а «советской» или «антисоветской», но это была уже не та русская литература, которая закончилась Булгаковым и Платоновым. После них уже был обрыв.
Лев Толстой, например, изучал практически все религии и философские течения, доступные в XIX веке, хотя тогда ещё далеко не всё было переведено и доступно для людей. И не случайно Толстой и Достоевский считаются не только великими писателями, но и великими философами. Каждому, кто имеет глаза, очевидно их влияние на западную философию, на экзистенциализм, например. И эту мощную, полноводную, бурлящую реку отвели от советской литературы, и несмотря на то, что многие её представители были талантливыми людьми, они были лишены необходимого источника питания, и жажда их была страшной и непонятной. Преемственность была разрушена. Всё, что касалось духовной составляющей человека – самое главное – не изучалось в школах, новое поколение не знало этого, и некому было об этом рассказать. А ведь в XIX веке, просто хорошо зная литургию, люди могли глубоко погрузиться в дух.
Словом, удар по духу был нанесён сокрушительный. Безусловно, предпринимались попытки преодолеть это жуткое состояние, но это было чрезвычайно трудно сделать, не имея самого важного – той безграничной широты и свободы мысли, которой обладали великие русские писатели. В конце концов способы выйти из этого лабиринта нашлись, но совершенно в другом ключе и как бы отдельными индивидуумами. Но здесь важны не отдельные прорывы, которые, конечно, были, хотя и своеобразные (уже после падения коммунизма и в 60-е годы), но важен общий поток литературы, общий поток мыслительной энергии. Я надеюсь, что сейчас, в XXI веке, с началом возрождения России, этот поток восстановится и реанимируется то уникальное поле. Дело в том, что явление русской литературы XIX века уникально, и эта литература продолжает влиять на весь мир; это уже мировое достояние. С моей точки зрения, будущее русской литературы зависит от того момента, когда от отчаяния она перейдёт к озарению, к возрождению, к совершенно новому импульсу, к чему-то всеохватывающему. Это уже будет не отдельный прорыв, а целое событие, переворачивающее всю духовную реальность, поскольку XXI столетие – это, без сомнения, время новейших открытий, катаклизмов и событий, которые к концу века изменят лицо этого мира. Поэтому как будет культура реагировать на эти вызовы времени (я имею в виду высшую культуру, а не то, что сейчас существует на Западе и так далее), как осмыслится с Божественной высоты всё, что происходит с этим родом человеческим, – тут как раз открывается непаханое поле не только для литературы, но и для искусства вообще. Переосмыслить, пересмотреть, переоткрыть и, главное, внимательно разглядеть и дать правильную оценку тому, что происходит, увидеть то, что будет происходить в мире – вот нелёгкая задача новой литературы. Потому что новая цивилизация обязательно грядёт – ничего постоянного в мире нет. Но об этом потом.
