Конечно, наши писатели конца XIX – начала XX века, такие как Толстой, Блок, Достоевский, видели приближающуюся катастрофу, в отличие от большинства людей. А учёные восхищались прогрессом. Восхищались – и довосхищались до того, что одна из проектировщиц атомной бомбы, осознав, что проект вполне реализуем и к чему это может привести, покончила с собой. Но это, конечно, исключение. В основном был оптимизм.
Вдумчиво читая высказывания Толстого, стихи Блока, например, поэму «Возмездие», мы видим, какой интуицией обладали эти люди. Они глубоко презирали этот так называемый прогресс, который не нёс ничего, кроме духовной и физической деградации. Конечно, существует и другой прогресс, «правильный», «облегчающий», «позитивный». Он может приветствоваться. Но вряд ли это относится к современному миру. Толстой всё это прекрасно видел. Единственно, он предложил вариант спасения, который оказался выше уровня людей, – он предложил любовь. Однако человечество не было способно осуществить это, не смогло, так сказать, остановить космическое течение мрака. Тем не менее, влияние Толстого в Индии и его влияние на индийскую ненасильственную революцию было огромно. Здесь было кое-что достигнуто каким-то чудесным образом.
Возвращаясь опять к Алёше Хвостенко, я припомнил один наш разговор. Мы сидели тогда в каком-то уютном кафе, и Маша говорила об экономическом спаде, охватившем Европу, а я поддерживал: да, мол, действительно. Алёша вздохнул и сказал:
– Слушайте, а вот конкретно на вашей жизни это сказывается?
Мы развели руками и сказали:
– На нас пока вроде ничего не сказывается.
Тогда он сказал:
– Ну так и плюньте на всё и не обращайте внимания. Мало ли, что происходит.
Мы согласились, рассмеялись, и беседа потекла по руслу обычной парижской жизни.
* * *
В среде парижской эмиграции было много интересных личностей. Одна из них – Эдик Зеленин, художник-авангардист. У него на квартире (как и у Хвостенко) тоже собирались богемные тусовки, только в народно-русском ключе – с пирогами, с пивом, со щами. Это тоже было большой отдушиной для эмигрантов. К Зеленину захаживало много народу – и всякий раз пелись песни и велись разговоры на русские темы; всё вращалось вокруг тёпло-уютной жизни, но самому Эдику жилось отнюдь не так. У него никак не получалось устроиться. Мало быть талантом, необходимо адаптироваться, особенно если речь идёт о загранице. Но сборища на этой квартире были изумительны. Кто только туда не приходил! Даже знаменитый цыганский мэтр русских ресторанов в Париже Алёша Дмитриевич пел там. В общем, царила атмосфера отдыха и веселья; было общение с самыми разными людьми, с которыми невозможно было встретиться где-то в другом месте. Сам хозяин был молчалив, смотрел на всё своими круглыми глазами и потом, когда все уходили, видимо, ночью, писал свои сюрреальные картины. Так что отключение у него в известной степени тоже было, но… В отличие, скажем, от Алёши Хвостенко, не умел Эдик отключаться от так называемой жизни. Оно и понятно – таким даром нужно обладать. Поэтому Алёша никогда не оказывался в безвыходном, гибельном положении – у него всегда было, на что жить, иногда даже весьма и весьма, иногда поменьше, но он никогда не проходил печально известный путь некоторых эмигрантов. Хвостенко не жил, а летал, потому к нему и тянулись люди – вокруг него всегда как бы позванивала аура лёгкого приятного отключения. Поэтому, когда он однажды тяжело заболел и перенёс несколько операций, возле больницы, где он лежал, собралась огромная толпа народу – люди переживали за него. Французов это повергло в полное изумление – у них было не принято собираться у окон лечебного учреждения и массово болеть за своего больного. Но всё кончилось благополучно.
Замечу, что мы с Машей не особенно тянулись к политическим диссидентам; нас больше интересовали люди искусства, в частности художники, которых в эмигрантском Париже было много: Оскар Рабин, Олег Целков, Боря Заборов, ну и, конечно, Михаил Шемякин.
Шемякин на тот момент издавал и редактировал журнал «Аполлон-77», в котором помещались произведения многих известных неконформистских деятелей России; там был и Лимонов, было много ярких художников, поэтов и писателей ещё из первой волны эмиграции. Короче говоря, надёжный, старый альманах. И там же Миша опубликовал свою статью (правда, подписанную другим именем) о моём творчестве. Статья была настолько глубокая, настолько в ней было мощно проникновение в моё творчество, что меня это просто поразило; я был в восхищении, что он просёк такие этажи глубин. Причём он меня на тот момент ещё не знал лично, просто прочитал мои ещё не опубликованные рассказы, и его унесло. Таким образом, он уже заочно стал моим другом. В свою очередь, его утончённый, блистательный талант был весьма близок мне. Шемякин обладал удивительной, какой-то вечно вспыхивающей, неутомимой энергией; он был озарён своей успешной парижской жизнью, и это оказывало бодрящее действие на других… Познакомились мы также с его женой Ривой и дочкой Доротеей, которая впоследствии иллюстрировала одну мою книгу на русском языке… Такие изысканные ценители искусства, как японцы, восхищались картинами Шемякина, но одного они не могли взять в толк: как можно за такие картины вытурить человека из страны. За такие картины выгонять – абсурд, ни одно государство до такой нелепости не может дойти. В общем, налицо была ситуация глухого непонимания.
Шемякин был блистателен не только в своих картинах, но и в жизни, которая носила, вообще-то говоря, сюрреалистический характер. Что-то в нём было от великого Серебряного века и вместе с тем он был очень чувствителен ко всему новому; в общем, это был настоящий русский человек, который попал в эстетское окружение и который изначально был эстетом в лучшем смысле этого слова. У него была замечательная сестра Татьяна, была здесь и мать его, Юлия Николаевна; мы дружили с обеими женщинами и, когда Миша был по каким-то своим делам в Америке, часто общались. Мать Михаила была тоже из артистического мира, была знакома с великой Руслановой, песни которой лично меня всегда трогали до глубины души. Что-то в них было такое, чего не хватало во многих песнях – настолько они были русские, глубокие, и она их исполняла с какой-то великой интонацией. Недаром Жуков поставил её во главе концерта Победы, когда наши войска взяли Берлин.
Что касается Оскара Рабина, то он, живя в Париже, сделал отличную художническую карьеру и внёс интересный момент в современную живопись.
У него выходили большие альбомы в Италии и в других странах, но ещё в Москве он прославился своими мрачноватыми сюжетными картинами, чуть-чуть напоминающими Ковенацкого. Например, одно полотно изображало пропащего мужика, который мочится около одинокого, заброшенного забора. Сзади стоит милиционер, положив тяжёлую руку ему на плечо. И подпись: «Нарушаете, товарищ».
Мы с Оскаром, по московскому обычаю, вели беседы на отвлечённые, метафизические темы, и он однажды заявил:
– Не понимаю я, почему так страдает род людской. И никогда не пойму.
Я на это ответил:
– Не нашего это ума дело, Оскар.
Он расхохотался:
