– Да уж, точно не нашего!
Я ещё прибавил, что, конечно, можно говорить о свободе воли человека, данной ему Богом, о том, что в страданиях своих виноват он сам и прочее, и прочее, много всяких теорий можно сюда подвести (поле-то широко), но по большому счёту, если вглядеться в бездну вселенной, в бездну природы Бога, который бесконечен, то получается, что действительно, не нашего крохотного и оскоплённого, к тому же, ума это дело. Сама сила страданий указывает на их необходимость, а то и какую-то даже святость; это настолько глубоко и настолько таинственно, что какой уж тут ум людской… Почему страдает человек? Так надо, и всё тут. Оскар согласился с моими доводами в пользу Бога.
В общем, подобные разговоры перекочевали вместе с нами в Париж.
Дружили мы в то время также с Олегом Целковым, и с ним у меня нашлось больше точек пересечения, нежели с Оскаром. Олег был, конечно, совершенно специфическим человеком. Когда он писал, то отключался полностью. Он входил в свою мастерскую, разумеется, с бутылкой вина, и говорил:
– Я пью или хорошее, или очень хорошее вино.
Он пил дешёвое вино и рисовал своих монструозных обывателей, чудовищ в человеческом облике. Но всё же тоскующих чудовищ. Многим их было жалко, как я заметил.
Возможностей для встреч была масса, потому что, пусть и частично, но неконформистская Москва переселилась-таки в Париж. Хорошие отношения были и с Володей Максимовым. Поскольку я не был вовлечён в политику, то стоял вне круга его главных интересов, но мы встречались у него дома и, в общем, отношения были очень тёплыми. Кроме того, он чувствовал, что я люблю Россию, и он тоже любил Россию, однако чувствовалось идеологическое давление, оказываемое на него, и ему тяжело было выражать эту любовь и говорить об этом.
* * *
Постепенно, начиная со времени нашего переезда из Медона в Париж, вокруг нас образовался тесный, камерный, сугубо наш круг друзей. Самыми близкими были трое – Татьяна Горичева, Сурен Меликян и Аида Хмелёва.
Татьяна Горичева… Я просто преклоняюсь перед этой женщиной. Когда-то она была студенткой Ленинградского государственного университета, училась на философском. Она настолько глубоко проникла в бездны западной философии, что свободно переписывалась с Хайдеггером ещё при советской власти. Естественно, подобной вольности простить ей не могли, начали вызывать, теребить – мол, как же так, вы, советская студентка, глубоко изучали марксизм… Маркс тогда был программным философом, Бог с ним, – и тут вдруг Хайдеггер – столп философской мысли буржуазного Запада. Какое-то время Татьяне удавалось как-то лавировать между двумя философами, но успеха это не имело. Кроме того, она к тому времени уже вошла в лоно православия и глубоко погрузилась в нашу великую религию. Всё это закончилось эмиграцией.
Сначала она жила в Германии, и когда мы только начали налаживать контакты с Европой с целью переехать туда, первой откликнулась именно Таня – звала нас в Германию, где к тому времени обосновалась. Но для нас наиболее приемлемой была Франция. Когда я приехал в Париж, сразу после Машиного звонка, я как раз застал их с Татьяной вдвоём, в этой крошечной чердачной комнате. Они уже успели стать близкими друзьями.
Итак, Татьяна стала настоящим другом моей жене, потому что их объединяло православие, любовь к России и тот уровень духовности, которого они достигли; их интересы были общими. По приезде я сразу же сдружился с этой замечательной женщиной; она была замужем за сербским богословом, который, во всяком случае, был глубоко православным, ищущим человеком. Но сама Таня была очень свободна в смысле широты интересов, которые включали западную философию, экзистенциализм и прочее, иными словами, она была творческим человеком. Мы очень сблизились, и я сначала чувствовал её как-то двойственно. С одной стороны, у меня было ощущение, что она настолько живо, выражаясь языком Бердяева, почти «физиологически» вобрала в себя православие, что казалась мне каким-то ангелическим существом. Однако она сама отвергла эту мысль, потому что быть ангелическим существом в нашем мире практически невозможно. Но другой её облик – был облик философа. Во всяком случае, это сочетание свободного философа и православного богослова было изумительным.
Татьяна быстро сделала писательскую карьеру. Она писала о православии, стремясь «проникнуть» этой религией западного читателя, и, надо сказать, имела огромный успех. Её книги, освещающие тот или иной аспект православного учения и православной жизни, выходили большими тиражами в Германии, в Греции, в Италии. Она выступала с лекциями по всей Европе, посещала даже Бразилию, выступала по немецкому радио, общалась со священниками самого высокого ранга, и темой её выступлений было православное сознание и современный мир. Тема, надо сказать, великая, страшноватая по существу. Но были и другие темы. Она, например, очень любила животных, и одной из трогательных тем её выступлений была христианская религия и отношение к животным. Татьяну окружала аура религиозной проповедницы. И она действительно глубоко задевала души людей, потому что была абсолютно искренней; она обладала способностью возвышать человеческие души. Наибольшей популярностью она пользовалась в Германии, греки же её просто боготворили. Это давало ей энергию, она чувствовала, что нужна, что верующие люди Запада раскрываются перед ней. Это ощущение раскрытия душ было очень сильно, по её собственным словам, ей казалось, что Россия вдруг начинает невидимо и мощно присутствовать. Во Франции Татьяну окружали французские христиане, и в её среде был человек, с которым мы потом тоже сблизились.
Кроме того, благодаря Тане моя жена посетила Грецию, в частности остров Патмос, где в своё время жил Иоанн Богослов и где ему было явлено Божественное Откровение. Проведя месяц на острове в общении с монахами этого великого места, Маша пережила глубинный духовный опыт. Помощь Татьяны была неоценима, ибо она имела большие связи в религиозной среде, благодаря чему мою жену приняли на Патмосе с распростёртыми объятиями. Впоследствии она рассказывала, что удивительным образом ей удавалось общаться с местными жителями, не зная их языка. Недалеко от монастыря жили гостеприимные греческие крестьяне, и, когда Маша гуляла по острову, они всегда приглашали её на чашку кофе. Они разговаривали – крестьяне на своём языке, Маша – на своём – и понимали друг друга. Не без жестов, но всё-таки понимали. Это было похоже на чудо.
Кроме прочего, Таня познакомила нас с человеком, который тоже оказался нам близок. Это был Мишель Понтон, известный политик правого толка. Будучи католиком, он питал симпатии к России и, подобно нам, видел в СССР Россию. Его деятельность была направлена на укрепление отношений между Францией и Советским Союзом, и потом, после распада СССР, соответственно, между Францией и Россией. В его доме бывали католические священники, но он, конечно, был человеком светским и воспринимал даже мою литературу, хотя поначалу ему было трудновато. К тому времени как вышли мои книги на французском, мы уже настолько сдружились с семьёй Понтона, что вовсю жили у него на даче под Парижем и были свободно вхожи в его дом, что во Франции редкость, ибо если в этой стране принимают гостей дома, то, определённо, это очень близкие люди.
