Вторым нашим большим другом был Сурен Меликян, московский эмигрант. Родом он был из Армении и начинал свою интеллектуальную жизнь на философском факультете Российско-Армянского университета. Он был немного моложе меня, но прожил интереснейшую жизнь. Когда он уже завершал учёбу на философском, католикос Армении, впечатлённый его способностями, предложил ему изучать богословие. Выбрав такой путь, Сурен в будущем сам мог бы претендовать на пост католикоса, то есть патриарха всех армян, живущих не только в Армении, но и за её пределами. Но он отказался; служение Богу в качестве священника его не очень привлекало – не потому что он был с чем-то не согласен, отнюдь; он был верующим христианином, но душой его была свобода, он хотел полёта, в котором были бы и светская жизнь, и искусство, и философия, которая предполагает широкий диапазон исследования. В конце концов Сурен перебрался в Москву, где продолжил изучать философию. Здесь он познакомился с француженкой, прекрасной Валери, которая окончила славянский факультет в Париже и на описываемый момент находилась в командировке в СССР с целью более глубокого изучения русского языка и русской культуры. Они познакомились и вскоре поженились. Таким образом Сурен оказался в Париже; образовалась семья, дети и так далее. Это была большая семья – два изумительных мальчика, чудесная девочка, прекрасная Валери и, конечно, сам Сурен. Почему он стал моим другом? Он обладал не только философскими познаниями, но и мистической интуицией. Это нас сразу сблизило. Занимался он коллекционированием картин, в основном русских эмигрантов; мы часто пересекались на выставках и вскоре стали большими друзьями. Встречи с ним были вот ещё почему интересны: он любил Россию, русских и считал их близкими древнему армянскому народу, который одним из первых принял христианство. Сурен как-то сочетал в себе Россию и Армению с её древностью и потаёнными книгами о происхождении армян. В общем, он был очень широким человеком, мог охватить взглядом все изгибы современной жизни и интерпретировал их согласно своим духовным воззрениям. Философия в нём сплеталась с глубоким жизненным опытом, и это было прекрасно. Вместе с тем он был вполне светским человеком, правда, не выпивал, предпочитал кофе, ну что ж… Тут хозяин – барин. Умер Сурен уже в XXI веке, и его смерть была для нас тяжёлой утратой. С Валери мы дружим до сих пор.
И, наконец, третьим «центром близости», очагом русского духа была квартира Аиды Хмелёвой. Сама Аида была поэтессой и писала изумительные стихи, а её квартира обладала аурой такого свойства, что когда мы входили в неё, нам казалось, что мы у себя дома, в России. Здесь мы духовно отдыхали. Благодаря этому месту мы понимали, что Россия присутствует везде. Кроме того, Аида была, безусловно, нашим человеком. Она числилась диссиденткой в СССР и принадлежала к самому просвещённому этажу неконформистской Москвы, я имею в виду не банально-советское просвещение, а просвещение уровня XVIII века, когда не забывали про дух. В её квартире царила какая-то неповторимо-интимная, трогательно-спокойная аура России, аура русских душ. Здесь русское тесно переплеталась с Духом. И никаких пьяных эксцессов – только чай, спокойные беседы, приятные люди… Сама Аида была удивительным человеком, очень тонко чувствующим Россию. Я написал предисловие к сборнику её стихов, вышедшему уже после перестройки. Она стала признанным поэтом России. При всём при этом она прекрасно ориентировалась во французской жизни и давала своим детям очень точные и ценные установки, как русскому прожить во Франции.
На родине мы с Аидой странным образом не пересекались. Один раз только, кажется, я присутствовал на каком-то её чтении, но помню мало, потому что меня привезли туда после вечеринки. Всё было, как в тумане. И только в Париже этот туман, скрывающий от меня эту прекрасную женщину, рассеялся. Очарование её ещё было в том, что она происходила из русской деревни, из простых крестьян, и самостоятельно получила блестящее образование. В этом действительно было что-то привлекательное, потому что когда элемент народной стихии входит в среду интеллигенции, в этом присутствует какой-то глубинно-чистый момент, как в случае с великим Есениным. Мы с Машей часто посещали квартиру Аиды. Там, в большом эмигрантском обществе, нам было хорошо, весело, уютно и интересно.
Говоря о столь близких нам людях, не могу вновь не упомянуть Светлану Радзиевскую, потому что она была, пожалуй, единственным человеком в Париже, который в какой-то мере принадлежал к Южинскому кругу. Пусть косвенно, пусть через меня, но она всё-таки соприкасалась с этим миром. Мы довольно часто общались со Светланой, перебравшись в Париж. Её дом тоже был для нас русским углом, но потом, увы, жизнь её сложилась довольно драматично – умер муж, она осталась одна с дочерью и уехала из Парижа в пригород. Но всякий раз, когда мы общались, меня не оставляло ощущение, что кто-то из людей моего круга находится здесь, со мной. Позже, уже во времена перестройки, многие приезжали сюда, но сейчас, когда ощущался разрыв с теми людьми, общение с таким человеком, как Светлана, дорогого стоило.
Нельзя также обойти вниманием Аминату Аленскую, хотя мы познакомились уже после перестройки. Эта замечательная женщина сыграла крайне важную роль в моей жизни, переведя на французский мою главную философскую книгу – «Судьба бытия». До этого она была уже частично переведена на английский, но французский вариант был абсолютно полным.
Мать Аминаты была русской, отец – из чёрной Африки. Он был военным, причём искусством войны овладел в Советском Союзе. Здесь они познакомились, поженились, и потом отец уехал по военным делам в Мали. Мать осталась одна с девочкой. Вскоре Амината оказалась во Франции, учитывая, что Мали – бывшая французская колония. Из Москвы она прибыла, уже имея за плечами музыкальное образование и, поступив на философский факультет Сорбонны, изучала там философию музыки. Это очень глубокая, сложная, мистическая наука. Кроме того, Амината была знакома с французскими традиционалистами. В общем, наш человек. Но встреча наша, как я уже сказал, произошла много позже.
Кроме того, в 80-е годы в Париже мы познакомились с одной женщиной из Белоруссии, из Минска, Розой Боровиковой. Мы общались с ней и с её подругой, тоже из Белоруссии; здесь же была её дочь Лена, с которой мы тоже сблизились уже в 90-е годы, когда её дом открыл свои двери для многих наших друзей. Достаточно сказать, что сам Володя Степанов частенько бывал там со своими «суфийскими группами». Лена тоже избрала путь учительства, и хотя её группы отличались от степановских, но что-то общее, безусловно, в них было. Но это уже – тема 90-х годов, другая тема, когда весь мир переменился. А пока в Париже эта яркая молодая женщина жила своей жизнью.
Также среди наших знакомых эмигрантов была замечательная девушка по имени Кристина. Она была дочерью известного армянского математика, который эмигрировал во Францию уже давно, вместе с женой, русской художницей. С этой семьёй у нас тоже были очень тёплые отношения. Кристина была необычайно талантливой девушкой – поэтессой, художницей и первоклассной переводчицей с русского на французский. Она переводила русских писателей, и в частности многие мои стихотворения. Кристина была очень добра, обаятельна, умна, образованна. Она стремилась к синтезу искусств; ей хотелось объединить то сюрреалистическое и в чём-то подземное, что было в её картинах, со своей поэзией. Однажды она сказала:
