– В любом случае он никогда никого не пытал. Когда вернемся домой, с нами побеседуют, это стандартная процедура.
– Так же, как с Пави и Галиной? – сказала Ревна. – Их тоже подвергли стандартной процедуре, в итоге они так и не вернулись из Эпонара.
Она внимательно пригляделась к пятнышку крови на носу Линне.
Линне нерешительно помедлила и сказала:
– Мы объясним, что произошло. Ни ты, ни я не сделали ничего плохого, а значит, бояться нам нечего.
К горлу Ревны подкатил комок горечи и гнева.
– Это тебе нечего бояться, Золонова.
Линне смотрела убийственным взглядом. Ревна ощущала ее ярость так же явственно, как если бы их соединяла Стрекоза. Но ей было все равно. Сколько раз она слышала эти лживые слова от руководства Союза или его очередного глашатая?
– Откуда ты знаешь, что я не потяну тебя за собой? Что не стану для тебя обузой?
В конце концов, я же проклятье.
Она ждала, что Линне начнет орать, что вложит свою убийственную ярость в голос, но, к ее удивлению, после долгой паузы та только вздохнула. Ее злости как не бывало.
– Никакая ты не обуза. Я… – Она беспокойно заерзала. – В общем… зря я тогда так себя повела.
Линне в надежде быстро подняла на нее глаза. Словно сказала вполне достаточно.
– Я не принимаю твоих извинений, – ответила Ревна.
Линне следовало приложить больше стараний.
Пока Ревна не закончила осматривать Линне в поисках осколков стекла, они хранили молчание. Затем штурман поднялась и разбросала палкой костер, но так, чтобы потом его можно было разжечь снова.
– Принимаешь ты мои извинения или нет, но нам в любом случае придется лечь под одним одеялом. Поэтому давай немного поспим, а взаимные оскорбления отложим до утра.
– Буду ждать с превеликим нетерпением.
Пока Ревна промывала ноги, Линне сделала в их убежище из снега постель. Ампутированные ступни пилота по-прежнему зудели и горели, и чем дольше девушки здесь пробудут, тем будет хуже. Не обмолвившись больше ни словом, они расстелили плащ-палатку, легли рядышком и накрылись одеялом. Ревна вспомнила, как мама когда-то клала ей на затылок ладонь, а между ними уютно сворачивалась калачиком Лайфа. Тогда мама ею гордилась. А теперь?
В Интелгарде им читали курс выживания, но через полчаса Ревна решила, что они неправильно обустроили убежище. Ее зубы словно примерзли к губам. Она попыталась согреть руки искрами, но они покрылись сухой коркой, пульсировали болью, и от дальнейших попыток, в конце концов, пришлось отказаться. Может, оно и к лучшему, у нее не было желания подпалить одеяло и случайно сжечь дотла Линне. Кто тогда поведает Союзу их историю?
Боль в мышцах перекинулась на кости. Ревна накрыла нос кончиком одеяла и надела на глаза очки, вновь разодрав ранки от порезов. С каждым вздохом ей казалось, что холод сжимает в кулак свою ледяную руку и лупит ею в грудь девушки. Рядом с ней застыло тело Линне – оно находилось в столь полной неподвижности, что Ревна почти не сомневалась: штурман замерзла.
– В таком холоде невозможно спать, – наконец сказала она.
Ревна думала, что Линне проигнорирует ее слова, но та ответила:
– Это точно.
– Если уж нам суждено здесь умереть, может, расскажешь мне, почему ты так хотела отстранить меня от полетов?
– Мы не умрем, – пахнуло ей в ухо теплым дыханием Линне.
– И все равно, я хочу знать. И выслушаю тебя, что бы ты ни сказала.
Ей хорошо был известен подробный перечень причин, по которым она не годилась для того или другого дела – работать на заводе, учиться в школе, летать на аэроплане. Любить.
Линне пошевелилась, зашуршав одеялом.
– За что твоего отца приговорили к пожизненному заключению в Колшеке?
Ну конечно. Таннов ей все рассказал. То, что Линне об этом знала, ее ничуть не удивило. Удивило, что ей стало больно. Отец. Ее бедный отец.
– Он ковал на заводе живой металл. А после несчастного случая со мной сделал мне из обрезков протезы.
– Воровать на заводе сырье – это предательство, – убежденно заявила Линне, – идет война.
– Тогда войны еще не было.
Слова прозвучали резко, в них не было даже намека на прощение.
Отец ради нее пожертвовал всем. Линне, скорее всего, этого не понять.
– Тот металл никому не был нужен. Но скаровцы все равно пришли за отцом, когда началась война.
– И у тебя не отобрали ноги?
– Официально его осудили за инакомыслие. Оставить мне протезы их убедил папин бригадир.
«Моей дочери столько же, сколько тебе», – сказал он в тот день, когда она узнала об аресте папы.
Линне почесалась и потянула на себя одеяло.
– А твой отец действительно был диссидентом?
– Нет, конечно же.
Он понадобился им только потому, что умел обращаться с живым металлом. На северном побережье его было очень много, и это превращало Колшек в поистине идеальную тюрьму. Круглый год вдоль берега плавали льдины, и никто не смог бы добраться вплавь до другого берега. А живой металл мог показать характер. Узор проявлял себя в нем не одну тысячу лет, а потом люди взялись насильно изымать его из естественной среды. В прошлом целые шахты рушились только потому, что на них работали люди, не способные поддерживать в нем спокойствие.
Отца, вполне вероятно, уже не было в живых. В Таммине она научилась гнать от себя эти мысли, однако здесь, в тайге, в двух шагах от смерти, они приносили ей некоторое утешение. Может, он теперь ждет ее по ту сторону жизни? Ревна представляла, как мама, папа и Лайфа уводят ее туда, где нет такого лютого холода, где у нее больше не болят отрезанные ноги.
– Когда вернешься домой, расскажи всем, что я погибла при крушении аэроплана. Я хочу, чтобы за моей семьей сохранился статус Защитников.
Если они, конечно, еще живы.
– Скажешь такое еще раз – пеняй на себя, – ответила Линне.
– Прошу тебя.
Линне сделала вид, что спит.
19
Мы приветствуем успехи командора Зимы
Она не могла дышать. Ее со всех сторон кусал холод, ампутированные ноги болели и зудели. Руки опухли. Ее прострелила паника. Не в состоянии ни двинуться с места, ни сделать вдох, она с трудом разлепила глаза. Над ней маячил силуэт.
– Не ори, – сказала Линне и убрала с ее рта ладонь.
Затем взяла протезы и протянула их Ревне.
– Надо идти, – прошептала она.
Прилагая невероятные усилия, Ревна села, тихо ахая каждый раз, когда в ладони и ноги вонзались маленькие кинжальчики боли. Затекшие мышцы не слушались.
