Ни слова. Молча. Трение плоти о плоть, кипяток на кипятке и новые волны ослепительного удовольствия вместе с его пальцами, которые проникают везде, усиливая наслаждение, врываясь в рот, погружаясь между ягодиц, вторя толчкам члена, лаская клитор и сжимая его пальцами то сильно, то нежно, заставляя меня стонать и вращать бедрами. Он везде во мне, его язык лижет мой позвоночник, и я не понимаю, что когти вспороли кожу на спине и мой палач выпивает капли моей крови остервенело, увеличивая темп проникновения. Так быстро, что у меня захватывает дух. Удерживая за волосы, надавливая на поясницу, чтоб приняла глубже, и я чувствую, где заканчиваюсь, где его плоть бьется во мне, словно пытаясь разорвать насквозь, соски трутся о столешницу, вызывая дрожь во всем теле.
Это не оргазм — это апокалипсис моего голодного мертвого тела, которое ожило и взорвалось бесконечностью наслаждения такого оглушительного, что я на мгновение потеряла сознание, закатив глаза и содрогаясь всем телом, сжимаясь вокруг его члена так быстро и больно от остроты ощущений.
— Мояяя, — рычит мне в ухо, — моя…все равно моя. Никто, — толкнулся так глубоко, что из глаз брызнули слезы триумфа. Противореча всем законам физиологии бьюсь в очередном экстазе. Мучительно ярко…как выстрел в затылок…одна волна за другой. Нескончаемая смерть от наслаждения. — не будет трахать мою вещь! Только я!
Рычит и рвет мою спину когтями, снова ускоряясь, закрывая мне рот ладонью и проникая в него сразу тремя пальцами, когда я снова кричу, сотрясая стены и оглушая саму себя. И я сосу их, как озверевшая голодная самка, всхлипывая и покусывая, завывая и потеряв весь контроль.
— Да! Ори! Сорви горло! Кончай для меня! Сильно! Громко! Чья ты? Говори! — потянул сильно за волосы назад, — Говори чья ты? Кому принадлежишь?
И меня опять неумолимо накрывает, закатываю глаза, ощущая, как плавлюсь от звука его голоса:
— Твоя… — ненависть полоснула сознание и разрезала его напополам очередной вспышкой оргазма на грани с помешательством, — Тебе!
— Моя! — толчок, — МОЯ! — толчок, — МОЯ!
Беспрерывно с каждым ударом члена вдалбливая в меня это слово, пока я не слышу его рев, и внутри не разливается семя вместе с пульсацией каменной плоти и пальцами, ласкающими мой язык, щеки и небо. Трахая мой рот так же беспощадно, как и тело. Секунды передышки, когда сердца разрываются в резонансе и все тело становится ватным и невесомым.
Вышел из меня и повернул к себе, поднял, удерживая за шею, долго смотрел в глаза и в черных зрачках отражение моих глаз, затуманенных и подернутых дымкой. Обхватила его лицо руками, поглаживая колючие скулы дрожащими пальцами.
— Аш, — тихо, очень тихо, — … Я все еще люблю тебя. Посмотри на меня. Это же я. Твоя Шели. Что ты делаешь с нами?
Стиснул мои скулы, лаская губы большим пальцем, отрицательно качая головой:
— Ты все уничтожила! Ты НАС убила! Мы мертвые, Шели! Ты и я! Нам никогда не воскреснуть! Чувствуешь, как воняет? Это гниль всех твоих ложных клятв и обещаний. Я весь пропитался этим смрадом, и ты тоже, — впервые с отчаянной болью, с поволокой в пьяных глазах и сожалением. Полоснув лезвием по самому сердцу, сильно, насквозь, ампутируя даже ненависть и разочарование. Заставляя наконец-то понять…и от понимания перехватывает горло спазмом рыданий. Он не простит. Никогда. Не простит мне своей боли и слабости. Не простит того, что все еще, что-то чувствует. Скорее убьет.
— Лучше бы я и правда сдох там…чем вдыхал эту вонь предательства и каждый раз, глядя на тебя видел моих мертвых детей. Ты всех убила…Ты не ангел — ты тварь. Самая худшая из всех, что есть в этом гребаном Мендемае, все монстры которого честны в своих низменных инстинктах, а ты…ты — химера.
Он разжал пальцы и выпрямился, оставляя меня лежать на столе. Окровавленную, наполненную им везде и все же сломанную окончательно. Уже возле двери обернулся и хрипло добавил:
— А теперь подыхать будешь ты…и я тебе не завидую. Молись, Шели, молись своему Богу, если все еще веришь в него, твоя смерть будет медленной. Навечно рядом со мной. В бесконечной пытке. Пока мне не надоест наслаждаться твоими слезами и кровью.
Хлопнула дверь, а я медленно закрыла глаза, чувствуя, как саднят кончики пальцев со сломанными до мяса ногтями, как ломит все тело и пекут раны на спине. Только физической боли уже нет, она взорвалась внутри еще одним атомным взрывом, распространяя радиоактивный яд, заражая смертью каждую клеточку тела. Аш отобрал у меня даже ненависть, оставив только горечь и презрение к себе…Оставив мне щемящую боль понимания. По щекам потекли слезы, и я размазала их тыльной стороной ладони. Это была его первая и последняя слабость. Больше я никогда не увижу, что он чувствует на самом деле.
Он не позволит.
Сползла со стола, едва передвигая ногами. Сдернула скатерть, заворачиваясь в нее и вышла в коридор, равнодушно прошла мимо тела Альби, переступила через него и шатаясь поднялась по лестнице.
Внизу трижды взвыл горн, возвещая о том, что до нового похода осталось три часа.
Глава 16
За мной пришли спустя час после того, как прозвучал горн. Я не успела опомниться от всего что произошло, а уже должна была идти за Тибом, который отмалчивался о том куда меня ведут. Он игнорировал мои вопросы, пока двое воинов тащили меня под руки наружу, по ступеням во двор. Я спотыкалась, пытаясь упираться, снова и снова спрашивая Тиберия, что случилось. Пока не поняла сама, увидев отряд демонов, готовый к отбытию в новый поход. Во главе с Ашем, который гарцевал по двору на вороном жеребце, отдавая приказы дозору по обороне дворца в случае нападения. Не один. В седле, вместе с демоном его новая пассия в меховой накидке, с тонкими перчатками на изящных руках. Бросила на меня триумфальный взгляд и откинула голову на грудь Аша, закрывая глаза, демонстрируя мне, насколько она счастлива.
Какая ирония — один и тот же мужчина может делать счастливой одну и совершенно несчастной другую, легко и непринужденно. Те же жесты, те же властные объятия. Измена не причиняет столько страданий, сколько осознание, что тебе нашли замену. Нет ничего более зыбкого, чем любовь сильных мира сего. Она так же непостоянна, как и проклятая Мендемайская погода. Я смотрела на Аша и видела огонь, возле которого валяются мертвые, сгоревшие мотыльки. Наивные и глупые. Они летели к костру, как к диковинному чуду. Рисковали жизнью и знали, что скорее всего погибнут….Но мир так устроен, что каждая «бабочка» склонна верить, что именно у неё получится не сгореть, а вечно греть тонкие крылышки у языков смерти. Сейчас я видела другого мотылька, очень похожего на меня…а сама кучкой пепла рассыпалась по ветру в забвение. Пепел не горит и не летает. Он оседает на землю и сливается с грязью. Ему уже никогда не воспарить к огню. Только смотреть, как другой мотылек глупо и легкомысленно приблизился к самому пламени и огненные языки уже лижут прозрачные крылья, а он в эйфории не чувствует гари собственной плоти. Он счастлив — он летает в пламени, взирая на пепел с высоты полета и веря в свою уникальность.
