— Если сдохнешь — жизнь твоего ублюдка не будет стоить и ломанного гроша. Он жив, пока жива ты. Запомни это и каждый раз, когда решишь замерзнуть, сгореть, потеряться — вспоминай об этом.
Я распахнула глаза…Он снова читает мои мысли? Наверное, я настолько ослабла, что снова стала для него открытой книгой.
Глава 17
У ненависти бывают самые разные оттенки. Аш никогда раньше не задумывался об этом. Он привык ненавидеть врагов и убивать их без сожаления. Отрубая ненависти голову и смотреть, как она растекается черной кровью из обезглавленного тела. Ненависть всегда имела конечную инстанцию, она умирала вместе с теми, кто ее породил. Черная, без запаха и оттенков, словно грязь. Привычная, понятная и банальная, как одна из самых естественных эмоций на войне.
Но только не с Шели. С ней ненависть имела все цвета радуги, и Аш понимал, что не может от неё избавиться, потому что проклятая тварь мутировала в разные эмоции, сплеталась с ними в клубок, который нельзя разрубить, не убив при этом себя самого. Он искал избавления и не находил.
Думал, что если возьмет Шели, то голод по её телу будет утолен и тогда он сможет наконец-то почувствовать облегчение, но стало только хуже.
Трахал эту суку остервенело, жестоко и не мог остановиться, понимая, что не утоляет голод, а наоборот жажда становится еще невыносимей, потому что спустя пять лет он так и не испытал ни с кем десятой доли тех эмоций, которые испытывал с ней. Когда каждый стон раздирал грудную клетку, превращая секс в изощренную нескончаемую пытку наслаждением. Острую и яркую, как ослепительный едкий кайф от наркотика. Где недостаточно утолить боль от ломки одной дозой, где каждая порция приносит еще большую зависимость.
Дьявол ее раздери. Разве у этой сучки не такое тело как у других, разве ее грудь отличается от любой другой женской груди? Но когда касался ладонями, сдавливал торчащие соски, ласкал розовую, влажную плоть от наслаждения сводило скулы, от ее запаха разрывало легкие. Смотрел в голубые глаза, затуманенные страстью, и сходил с ума от горького счастья, больше похожего на вкус пепла от былого пожара. Только этот пепел оказался намного вкуснее, чем самый приторный мёд из других многочисленных тел побывавших под ним за эти годы.
Хотел оставить во дворце и не смог. От мысли, что она будет далеко, болезненно сжалось сердце. То самое, в котором валялся увядший и засохший огненный цветок с оторванными лепестками.
«Да, сука, да, тварь и предательница, но, бл**ь, моя. МОЯ! Хочу, чтоб рядом была».
Так дико желать ей смерти и в тот же момент от одной мысли о том, что ее сердце остановится, его собственное начинало обливаться кровью и замедлять бег.
Они обречены оба. Он на вечное мучение от бессилия что-либо изменить, а она на нескончаемую пытку, в которую он превращал её жизнь секунда за секундой, не испытывая ни малейшего удовольствия от страданий бывшей любовницы.
Словно унижая её унижал и себя. С трудом сопротивляясь инстинктивным желаниям прижать к себе, стереть слезы со щек, целовать припухшие губы, зарываться пальцами в роскошные волосы и дышать ее запахом и дыханием.
Мертвый без нее, мертвый рядом с ней. Утопия. Замкнутый круг.
Когда-то старая ведьма сказала, что Шели его проклятие, а он не поверил. Напрасно — Веда оказалась права.
Сейчас прижимал Шели к себе, холодную и дрожащую, а внутри нарастал бешеный рев удовольствия. Посреди болот, впереди неизвестность, а он с наслаждением вдыхал ее запах и понимал, что именно в эти секунды он снова живой и ненависть сверкает ярко-оранжевым цветом пожара. Страсть вперемешку с яростью. Возбуждение нескончаемое, болезненное и снова голод. Адский, неутолимый.
Только по её телу, по ее крикам, по её голосу и хаотичному биению сердца. Прижал к себе сильнее, закрывая глаза от удовольствия. Отпуская мысли вихрем в прошлое, где был счастлив в её объятиях, где верил ей, как никому другому, где испытал то, что не испытал ни один демон — быть любимым женщиной, по которой сам сходил с ума. Бывали моменты, когда ему невыносимо хотелось простить её. Забыть обо всем — лишь бы снова почувствовать себя живым.
Только Аш понимал — этого слишком мало. Да, возможно, ему и удалось бы, но тогда он не сможет простить себя самого за эту унизительную слабость. За то, что забыл о детях, за то, что трахает тело, сотни раз оскверненное другими ласками и объятиями, чужой спермой и поцелуями.
Когда врезался в нее на дикой скорости, а она извивалась под ним и кричала его имя. В мозгу пульсировали картинки, где она точно так же отдается инкубу, оплетает руками и ногами, шепчет о любви, просит не останавливаться, раздвигает ноги, и курчавая голова Фиена опускается между стройных бедер, а язык инкуба остервенело вылизывает розовые лепестки, блестящие от влаги.
Сукааа! Пальцы сами сжимаются в кулаки и хрустят, словно под ними её тонкая шея с ломающимися позвонками. Эти картинки будут терзать его бесконечно. Он не умеет забывать. Ревность страшнее любого смертоносного яда, она выжигает все эмоции, заставляя корчиться в агонии ненависти и жажды крови. Ее крови.
Ему хотелось содрать с Шели кожу, чтобы на ней не осталось запаха чужого мужчины, вырвать ей язык, чтобы не смогла больше кричать другое имя никогда. Изуродовать до неузнаваемости, чтобы никто не касался даже взглядом.
Думал, что убьет Фиена и станет легче, но нет. Теперь он видел инкуба в ее сыне, о котором она так беспокоилась, так отчаянно страдала. Аш ревновал её даже к мальчишке. Ведь глядя на сына Фиена, она вспоминает своего мужа и любит пацана так же, как и его отца. Детей Аша она никогда так не любила. Впрочем, как и самого байстрюка. Стиснул челюсти и посмотрел вдаль.
Болота заканчивались. Отряд следовал за его конем, а волосы смертной сверкали, как неоновый свет, освещая все вокруг на несколько метров.
Она таки вывела их из опасной зоны. Они у подножья Аргона. Можно сделать привал и с утра пойти на разведку. Если во время сезонных снегопадов путь не занесло толстым слоем снега, то они пройдут незамеченными прямо к границе с Тартосом.
— Разбивайте шатры, делаем привал, — крикнул воинам и отряд остановился, — накормить рабов. Разводите костры. Тиб, охрану по периметру лагеря.
Посмотрел на Шели — она не двигалась, словно пребывала в каком-то странном оцепенении, и он инстинктивно потрогал ее руки — теплые. Согрелась. От мысли, что нужно выпустить ее из объятий внутри поднялась жалкая волна протеста, вызывая приступ ярости.
— На этот раз, надеюсь, ты ничего не перепутаешь, Тиб. Размести с наложницами в шатре. Прикажи переодеть и накормить. Лично отвечаешь головой. Без нее мы не вернемся обратно через болота.
Прозвучало как оправдание, да, мать ее, это и есть оправдание.
Выпустил из рук, отдавая Тиберию, провожая взглядом и чувствуя, как рвутся нервы, как веревки, пронизанные через кожу, когда она отдаляется метр за метром.
Повернулся к воинам:
