Булочник побледнел до синевы, бросил взгляд в толпу и снова на Рейна посмотрел.
— Я…не могу. Я же не живодер какой-то…а он совсем ребенок…. И…
— Не можешь?! Законы Валласа говоришь?
Рейн сгреб толстяка за шиворот:
— Ты его отцу компенсацию платишь? Как полагается по нашим законам? Пятьдесят процентов. Разве это не воровство? М? Какую руку тебе отрубить, булочник?
Толстяк судорожно сглотнул слюну, и на жирной шее дернулся кадык.
— Мой дас…так зима нынче…доходов никаких и…Пощадитеееее!
Я не сразу поняла, что произошло. Свист рассекаемого мечом воздуха и дикий крик булочника заставили зажмуриться. Держась за горло, смотрела, как толстяк корчится на мостовой, сжимая окровавленный обрубок, а его рука рядом валяется, шевеля толстыми пальцами.
— Пацана и отца его к себе на работу возьмешь. Тебе теперь одному не справиться. Весь долг выплатишь. Я проверю.
И Рейн наконец-то перевел взгляд на мальчишку, а у меня отлегло на сердце. Даже колени задрожали от слабости. На меида смотрела и чувствовала, как все переворачивается внутри. Непредсказуемый. И в этом жуткий, несмотря на свою ужасающую справедливость.
— Работать будешь, Лютер. Потом в дозорные пойдешь. Семью честным трудом кормить надо, а не воровать. В следующий раз сам тебе руки отрежу. Обе. Понял?
Мальчишка быстро закивал, пятясь назад.
— Вы…мое имя запомнили?!
— Память у меня хорошая, пацан. Лови!
Рейн бросил ему мешочек с золотом, и в этот момент снова раздались крики:
— Дорогу дозорному Валласа!
Толпа расступилась, давая дорогу всаднику в строгой черной форме дозорного с гербами дома дас Даалов на седле, он скакал прямо к Рейну, а когда поравнялся с нами, спешился.
Бросил быстрый взгляд на меня, потом на Саяра:
— Повелитель. Мой дас. — коротко поклонился — У рва труп женщины нашли. Кажется, волки. Дочь сапожника загрызли. Второй случай за неделю. Меры принимать надо. В деревнях уже о гайларах опять поговаривают.
Рейн посмотрел на Сайяра и тот нахмурился.
— Кто нашел?
— Охотники.
— Отвези десу Вийяр в замок и следуй ко рву, Саяр. — повернулся к дозорному, — Поехали покажешь.
ГЛАВА 17. ОДЕЙЯ
Что ожидало велеарию, посмевшую тайно встречаться с валласаром у стен замка Ода Первого? В лучшем случае заточение в Храме, а в худшем…меня бы закидали камнями насмерть или зарыли в землю по самую голову и оставили умирать на пустыре позора. Но я была в том возрасте, когда риск будоражит кровь, взрывает адреналин в венах, и когда меньше всего думаешь о последствиях. Да, и никто не следил за мной. Брошенная всеми, забытая и отвергнутая собственной семьей, я была предоставлена сама себе, а Моран скорее дала бы себя изрезать на куски, чем предала меня.
Мой сильный Хищник… я ждала его каждый день. Как же я была счастлива, когда издалека видела пыль, вышибаемую из-под копыт его жеребца, и сломя голову бежала по ступеням в сад, а оттуда к лазейке в стене. Запыхавшаяся, задыхающаяся, я смотрела, как он спрыгивает с коня и бежит ко мне, чтобы жадно стиснуть в объятиях, до хруста, до боли. Как яростно целует мое лицо, волосы, шею, руки и снова губы. Шепчет бессвязно на своем языке, прижимая меня к себе, зарываясь в мои волосы пальцами, вдыхая мой запах и закатывая глаза от наслаждения. Когда нас любят, мы это чувствуем кожей, каждой порой, каждым вздохом. О любви не надо говорить, она живет во взгляде, в прикосновении, в тембре голоса, в каждом движении. И я чувствовала его лихорадку, его одержимость мною и нежность. Безграничную, необъятную. Никто не смотрел на меня так, как он. Никогда. Прижимал мои руки к своей груди, где бешено колотилось его сердце, и долго смотрел мне в глаза. «Тоар, маалан…тоар нацехи…тоар ан мадара…кантра! Тип ах адах. Натаасен! Кантра! Маора! Маора?». И я быстро кивала головой, прижимала его ладони к себе, туда, где мое собственное сердце билось так же дико и необузданно. Потом, я узнаю от Моран, что значат на валласком эти слова…Он клялся, что будет любить меня до самой смерти. Будет моим всегда. Никому и никогда не отдаст меня. Он не сдержал своего слова…или сдержал…и любил до самой смерти. Только жизнь у него оказалась слишком короткой. И я не знала, почему нам было дано так мало времени на эту любовь. Словно все напрасно: и наши встречи, и наши чувства. Не было в них никакого смысла. Оборвалось так внезапно, так болезненно и так ужасно. Потому что нет ничего страшнее войны. Нет ничего и никого беспощадней, чем эта тварь, которая заключает в себе все самое жуткое, что человек может сотворить с человеком за клочки земли, во имя золота, во имя веры и во имя субъективной справедливости. Война забрала у меня счастье…у него она отобрала жизнь. И даже спустя десять лет, я понимала, что до сих пор мое сердце не принадлежит мне и моя душа всегда возвращается в прошлое. К нему. К мальчику, который поклялся любить меня до самой смерти.
Я безрассудно хотела ему отдаться, когда мы виделась в последний раз. Я изнывала от желания ощутить на себе тяжесть его тела. Физическая принадлежность своему мужчине, некая особая печать плоти на плоти, когда последующий уже не станет иметь никакого значения, будет вторым или третьим… ведь первого женщина запомнит навсегда. Даже если мы не будем вместе, даже если меня закидают камнями, а ему отрубят голову. Я хотела быть его. В полной мере. Я хотела, чтобы у меня остались эти воспоминания. Умом я знала, что валласар никогда не станет мужем лассарской велеарии. Отец не позволит.
Я видела эту страсть в его глазах, безумие, и сама сходила с ума точно так же. Он разбудил во мне женщину, разбудил во мне дикую лихорадку, и меня скручивало от едкого желания почувствовать его власть над моим телом в полной мере. Но он не брал…только ласкал до исступления. Изощренно, нагло и умело. Я стонала от наслаждения, впиваясь ему в волосы, когда он жадно вылизывал мою плоть, заставляя извиваться и кричать, как животное. Я цеплялась за его запястье, когда он брал меня пальцами и стонал вместе со мной, когда меня накрывало оргазмом, а потом, стиснув челюсти, хрипло рычал, пока я ласкала руками его плоть, а он направлял мою ладонь и смотрел мне в глаза, широко приоткрыв рот и выдыхая: «маалан…им имадан…!». Бесстыдно тянула его на себя, распахивая ноги, подставляя соски его жадным губам, задыхаясь в примитивном желании получить от него все, изнывая от болезненного, адского возбуждения, но он отрицательно качал головой и возвращал мою руку на свой член, пачкал ее семенем, сдирая траву дрожащими пальцами и запрокидывая голову, содрогаясь от наслаждения. Я плакала от разочарования, а он смеялся и целовал кончик моего носа и снова исступленно ласкал, пока я не забывала собственное имя, извиваясь в его руках.
А еще он любил мои волосы. Он был одержим ими. Он всегда их трогал, долго гладил, зарывался в них лицом, оплетал ими свою шею и смеялся, когда я затягивала узел посильнее, показывая, что он мой. В нашу последнюю встречу я срезала прядь волос его тонким валласким кинжалом, заплела в тонкую косичку и надела ему на палец. Я думала он будет смеяться, но он серьезно посмотрел мне в глаза и притянув к себе сжал до боли в объятиях. А потом срезал волосы у себя, и, когда я заплела их в такой же жгут, надел на палец мне. Я сняла их перед венчанием с Лу, а потом спрятала в мамин медальон. Все вещи пропали по дороге в Валлас…У меня ничего о нем не осталось, кроме воспоминаний. Иногда мне кажется, что я даже не помню его лицо… и это страшно…помнить чувства и забыть черты того, кого поклялась любить всегда. Но разве мы любим лица? Тела? Если это так, то грош цена такой любви.
