Когда он увидел стертые до мяса пальцы в сердце защемило. Такое ноющее неприятное чувство, давно забытое им. Ей больно. Почему стало больно и ему? Не физически, а где то глубоко внутри.
Изгой щелкнул пультом и переключил канал. Забавная штука этот пульт. Так бы и нажимал на кнопки, пока никто не видит. В присутствии молчаливого Константина Изгой всегда делал вид, что не смотрит телевизор, а о чем то думает. Ему почему то это казалось слабостью. На экране герой и героиня какого то фильма бурно выясняли отношения. Ему нравилось смотреть за людьми, пусть это все игра, но так он узнавал их лучше. Слабости, привычки, обычаи. Ему нравились исторические фильмы. Он смеялся над несоответствиями, замечал ошибки режиссера и костюмера. Сейчас его увлек диалог героев. Он отложил пульт на маленький журнальный столик со стеклянной столешницей и поудобней устроился в кресле. Женщина была красивой, миниатюрной, хрупкой и темноволосой. Изгой расслабил, прикрыл глаза, но то что вдруг произошло дальше заставило его податься вперед и жадно всмотреться в экран телевизора. Героиня поцеловала мужчину. Их губы показывали крупным планом. Завораживающий поцелуй. Страстный и нежный одновременно. Изгой нахмурился, почувствовал напряжение во всем теле, но оторваться от экрана не мог. Там происходило то, чего он никогда в своей жизни не видел так откровенно близко. Там, на экране, это было красиво. Настолько красиво, что Мстислав не заметил как привстал, а потом подошел к телевизору вплотную. Мужские руки ласкали женское тело. Прикасались к коже, вызывая в любовнице сладкие стоны. И ее лицо, на нем не было страдальческого выражения, которое Изгой видел на лице своей пленницы, когда овладел ею. Эта женщина закатила глаза от наслаждения, ее тело извивалось, красиво поблескивая в мягком освещении. Она что то шептала любовнику, искала его губы, прижималась к нему. Мстислав выключил телевизор и даже выдернул из розетки. Несколько минут он смотрел на черный экран, потом посмотрел на свои руки. Они мелко дрожали. Голод вернулся. С новой силой. Изгой закрыл глаза и напрягся, пытаясь, успокоится. Обходился без этого пятьсот лет и сейчас обойдется. Но перед глазами снова извивающиеся мокрые от пота тела и женское лицо бледное от страсти. Только это уже не лицо незнакомки, это лицо Дианы. Могла бы она когда нибудь вот так же хотеть его? Стонать в его руках, целовать его губы. Изгой открыл глаза и в гладком экране отразилось его лицо со шрамом и горящие глаза. "Чудовище! Ты страшное, уродливое чудовище!"
Тонкий слух уловил странные звуки. Плач. Тихий жалобный, со всхлипываниями. Через секунду Изгой стоял под дверями спальни Дианы. Она плакала, очень тихо и очень жалобно. Изгой толкнул дверь рукой и та поддалась. Бесшумно зашел в комнату и приблизился к постели. Диана плакала во сне. Вспышкой молнии сверкнуло воспоминание…
…Темная комната, девочка, рыдающая от страха, зовущая его. Анна. Маленькая, младшая сестра. Его вселенная. Единственное существо, которое он когда либо любил. Ей часто снились кошмары. По ночам он приходил в ее комнату и брал ее на руки, баюкал, тихо пел ей песни. Он всегда успевал прийти раньше их матери. Мама вечно удивлялась насколько чутко он спит, и оставляла их вдвоем. Мстислав мог утешить девочку лучше ее самой. Между ними странная связь, они были больше чем брат и сестра. Они чувствовали друг друга на расстоянии. Как же сладко пахнут ее светлые волосики. Пахнут детством. Пахнут спокойствием. Иногда Мстиславу казалось, что Анна не его сестра, а его ребенок. Так было с самого ее рождения. Возможно, потому что у них большая разница в возрасте. Восемнадцать лет. Он и сам мог уже быть отцом, если бы послушался отца и женился. Но он предпочел войну. Они с сестрой были внешне похожи настолько, что некоторые диву давались. Те же волосы серебристо лунного цвета, те же сиреневые глаза. Особый цвет. Другие братья темноволосые и кареглазые, а они светлые, неестественно и ярко выделялись среди жителей деревни. Бабки в деревне крестились при взгляде на них обоих. То ли ангелами их считали то ли демонами. Насчет Изгоя они были близки к истине, но Анна — это самое доброе и великодушное существо на свете. Единственное существо, которое беззаветно любило Мстислава. Хотя Анна любила всех. Даже букашек и солнце. Любила дождь и мокрую листву… а еще она любила когда он ей пел.
Тихо, склонившись к маленькому розовому ушку. Она засыпала у него на руках…
Kocham Ciebie, cham Ciebie, bo wracasz Ty mi wiosnę złotąo wracasz Ty mi wiosnę złotą
Mej młodości i jasne powracasz miraże.
Twój cień trwa przy mnie jakby wierne straże,
Twój cień, mej duszy przywołań tęsknota.
Niech więc ramiona mnie Twoje oplotą -
Zasłoń oczy — dziś w przyszłość nie chcę patrzeć ciemną,
Chcę zapomnieć, że życie za mną i przede mną -
Chcę zapomnieć o wszystkim, co nie jest pieszczotą.
Tak. dziś ciemno i zimno… Daj mi Twoje oczy!
Twoje oczy rozświetlą marzenia ogrody…
Tam dźwięk — złoto — purpura — alabastrów schody -
I korowód weselnykorowód weselny barwi się tęczowo.arwi się tęczowo.
Tak dziś ciemno i zimno,.. a nad moją głową
Sny majaczą złowrogie… Daj mi Twoje oczy!…
Какая ирония. Отец прочил ему место в церковном хоре, а он избрал иной путь. Путь смерти, и в человеческой жизни и в иной.
Изгой очнулся от воспоминаний и изумленно увидел, что держит Диану на руках и баюкает как когда то Анну. Он замер. Посмотрел на спящую девушку. Какого черта он сейчас делает? Он ей пел? Да, он ей пел. Вот почему так отчетливо слышал слова давно забытой песни из детства у себя в голове. Он пел, спустя пятьсот лет. В глазах защипало. Неприятно. Изгой снова посмотрел на Диану. Веки подрагивают, склонила голову ему на плечо и спит… Как Анна. Но Диана не Анна и его чувства к ней далеко не братские, но они так похожи на те, что он испытывал когда то в другой жизни…Анну он так и не нашел. Ни живую, ни мертвую. Может именно поэтому его так тянет к этой девчонке. Потому что она напоминает ему о прошлом, где он был счастлив. О другой жизни.
Мстислав положил Диану в постель и прикрыл одеялом. Долго смотрел на ее губы. Мягкие, нежные, светло розовые, слегка припухшие со сна. Он еще ни разу не целовал ее. Поцелуй…прикосновения губ. Давно, очень давно. Он уже и забыл, целовал ли когда либо женщину. Наверное, целовал. Только все это стерлось и забылось. Его губы прикасались к другим телам лишь для того чтобы обнажить клыки и испить досуха. Принести смерть, мгновенную и безболезненную. Со временем и это исчезло. Он больше не питался смертными. Только вампирами. Их крови хватало надолго. Очень надолго. Досуха испитый вампир обеспечивал чувство сытости на месяц, а то и больше. Люди перестали интересовать Изгоя как объекты удовлетворения голода после первого убийства бессмертного. Они вообще перестали его интересовать. Их горести, радости, их волнения и суета. Они как муравьи. Их не замечаешь, их иногда давишь без жалости и злости, просто потому, что попались под ноги. Вспоминать о человеческом прошлом не хотелось. Это больно. Боль — это чувства. Изгою не нужны чувства. Были не нужны. Пять веков. А теперь они вернулись. В облике вот этой спящей смертной. В ее смехе, в ее дыхании. Она как хрустальная статуэтка, красивая, нежная, изящная и очень хрупкая. Одно неверное движение и разобьется или сломается. Изгой протянул руку и тронул каштановый локон. Шелковистая прядь обвила его палец, и он поднес ее к лицу. Пахнет. Ею. Наклонился и почувствовал запах ее кожи. Десна засаднили, предвещая появление клыков, рот наполнился слюной. Голод. Он снова возвращался. Но это не желание испить ее крови, хотя от одной мысли, что он попробует хоть одну каплю ему невыносимо захотелось зарычать. Это дикая потребность снова оказаться в ее теле. Но не так как тогда, а иначе. Чтобы она целовала его в губы, чтобы шептала ему нежные слова или стонала и кричала, но только не от страха. Изгой склонился к ее губам и застыл в нескольких миллиметрах. Девушка беспокойно пошевелилась и он исчез, еще до того как она успела открыть глаза и испуганно сесть на постели, оглядываясь по сторонам. Он слышал, как она подошла к двери и повернула ключ в замке. Изгой усмехнулся. Для него нет закрытых дверей. Он войдет куда захочет и когда захочет. Везде. Но только не в ее тело и не в ее душу. Пока она сама не позовет. А даже если позовет, нужно ли ему это? Нужна ли ему любовь смертной? У него не было ответа на этот вопрос. Но он вспомнил, как называется это щемящее болезненное, но такое ослепительное чувство — любовь
