Резко распахнула глаза, вглядываясь в его бледное лицо, видя, как стекает по воротнику кровь….его кровь.
— Брееед, все… — сглотнула, чувствуя, как подкашиваются ноги и я вот — вот упаду к его ногам, — клятвы…обещания…ложь…бред…ложь.
* * *
— Бред? Бред? — рассмеялся, чувствуя, как тело начинает колотить от злости. Рука, сжимавшая нож тряслась так, что, казалось, в любой момент он может выпасть или сломаться. — Ты думаешь, я не знаю, что это была ложь? Эти долбаные клятвы? Обещания? Я понял это ещё сто лет назад, мразь! — Ещё один завиток лезвием по нежной коже, залитой кровью. Она капает на пол, она забивается в ноздри, вызывая желание вонзиться клыками в горло и пить, пить, пить её. Выпивать её силы, её жизнь. И я обязательно это сделаю. Не сейчас. Сейчас я хотел только одного — обозначить свои права. — Твой муж всю свою грёбаную жизнь носит ошейник, Викки. Ошейник, накинутый на меня твоим отцом. — Нож словно в масло входит в шею, вырисовывая на затылке латинскую R. — И ты, как примерная жена, — расхохотался, — которая раздвигала ноги перед каждым, как самая последняя шлюха, — латинская I, — просто обязана разделить со мной эту участь!
Я вырезал на ней своё имя. Под звуки её тихих всхлипываний и нашего смешавшегося дыхания. Вырезал и чувствовал, как выворачивает наизнанку меня. От жуткой боли, она разъедала не только её, но и мою кожу.
Но, вашу ж мать, с каким упоением я приветствовал эту боль. Как я наслаждался ею. Пока она трепыхалась в моих руках раненым зверьком. И эта власть над ней…Как самое изысканное блюдо. Вкусное. И запретное. Пока не закатились ее глаза и не обмякла в моих руках.
Глава 16
«…Объекту на выбор были даны три ёмкости, содержащие разные виды ядовитых веществ, из которых он выбрал ёмкость с наименее опасным для своей жизни составом….
В результате употребления жидкости у Объекта проявились следующие симптомы воздействия яда: высыпания на коже в виде крупных красных овалов, слезоточивость глаз, ярко выраженная асфиксия….
Содержание сосудов: ………..»
Не знаю, какой из демонов Ада стал моим хранителем, и с какой целью каждый раз вытаскивал мою задницу из цепких лап смерти, но я до конца своей жизни, вероятно, должен быть благодарен ему. Так уж получилось, что опасность, угрозу я всегда чувствовал заранее. Понятия не имею, как, но я точно знал, что в еде, которую мне подсовывали, находилась та или иная дрянь; ощущал кожей, что за углом, уже здесь, в Асфентусе, меня ожидает далеко не теплый приём; или что девица, усердно лапающая мой член под столом, держит в другой руке шприц с ядом. Натура ли это Носферату или благосклонность какого — нибудь достаточно злого высшего существа, считающего, что этот мир вполне заслужил терпеть подобное мне чудовище, я не знаю.
Однажды, ещё во времена Доктора, передо мной поставили три стакана с кровью. Эйбель вместе с помощниками стояли возле клетки, ожидая, когда я сделаю свой выбор. Какой из абсолютно одинаковых по внешнему виду и наполненности стакан я выберу. То, что в каждом из них, наверняка, находится какая — нибудь опасная гадость, я догадывался. Но Доктор не знал одного. Я чувствовал запах смерти. И это не запах разложившихся тел, тлена…Трупным смрадом смерть воняет для тех, кто её не желает. Для тех, кого она утаскивает в Преисподнюю, скалясь в омерзительной улыбке. Тем же, кто жаждет её, как избавления от всех мук, она предстаёт прекрасным ангелом…с кровавыми крыльями. Истончая сладчайшие ароматы, способные вскружить голову и отбросить все сомнения прочь.
Желал ли я тогда смерти? Да, я призывал эту тварь почти каждую ночь, и как только чувствовал тонкий парфюм, тут же менял решение, вспоминая о том, что хочу увидеть, как костлявая старуха забирает в свой мир Доктора со свитой. Нет, не так. Я хотел стать тем, кому под ноги она кинет его голову.
На том эксперименте я выбрал самый слабый яд, после которого с неделю провалялся в своей камере, харкая собственными кишками и чёрной кровью, покрытый противной зудящей сыпью и чувствовавший, как чьи — то холодные руки выворачивают наизнанку мои внутренности. И, как и всегда, выжил. В отличие от двух помощников Эйбеля, в лица которым плеснул два других стакана. Никогда не стоит приближаться к клетке с Носферату, даже если он корчится в ней от жуткой боли. Никогда!
И сейчас, глядя на спящую Викки, я понимал, что снова возвращается это долбаное чувство опасности. Но, чёрт подери, так и не понимал, от кого именно. Несмотря на то, что в комнате мы были вдвоём. Как традиция: сидеть возле её кровати, пока она без чувств. И я не пытался разобраться в себе, то ли это потому что она была такой хрупкой и слабой, и мне нравилось чувствовать, что сейчас её жизнь полностью зависит от меня; то ли потому что я считал, что она не может умереть, пока я с ней. Самое распространённое заблуждение в мире смертных: пока мы рядом с нашими любимыми, они не покинут нас. Что это? Действительно ли вера в крепость семейных или любовных уз? Или, всё же, существует какая — то странная связь, поддерживающая толику жизни в слабом теле больного, пока его близкие готовы дарить своё внимание и время? И люди, как, впрочем, и бессмертные, держатся всеми силами за эту хрупкую иллюзию, не обращая внимания на мерзкий шёпот замогильного голоса в голове, утверждающий, что все их усилия бесплодны.
Длинные ресницы отбрасывали тени на бледные щёки, дыхание частое и еле уловимое. В который раз за всё то время, что она провела в моём доме. А ведь когда — то мы мечтали вместе о том, что у нас будет своё жилище….О том, как я приведу в него свою жену. Да, мать вашу. Жену. Женщину, ставшую моей супругой по всем законам бессмертных.
Показать полностью… Мы собирали картины нашей счастливой жизни. И ни в одной из них Викки не должна была лежать на пропитавшейся кровью постели, изрезанная и разбитая. И ни один из тех рисунков не должен был дышать той взаимной ненавистью, которую вбирали в себя с каждым вздохом мы сейчас.
Говорят, что настоящий художник не может знать, какое творение у него получится, пока не сделает последний мазок кистью. Так же и мы с Викки. Мы выбрали совсем не ту палитру для нашего семейного портрета. И пусть даже наша картина будет написана красками ненависти и презрения, сумасшедшего желания и дикой боли, я не перестану наносить их слой за слоем на холсты нашей жизни. Раз за разом превращая её смех в мучительные слёзы отчаяния и опустошения. Я хочу видеть, как она плачет, как искажается от страданий её лицо, как трещит по швам маска высокомерного безразличия.
Дьявол. Я кромсал её на куски, ощущая, как хрусталь разрывает мою собственную плоть, и, в то же время, получал удовольствие от вида крови, стекавшей под моими пальцами на пол. Я возбуждался каждый раз, когда лезвие ножа мягко входило в её тело, представляя, что это я вонзаюсь в Викторию резкими движениями. Заклеймить. Я хотел заклеймить её не только снаружи, но и внутри. Отметить её везде. Чтобы выла подо мной от наслаждения и боли. Чтобы поняла, навсегда запомнила, кому она на самом деле принадлежит. Чёртова сучка, сделавшая меня одержимым. Как можно подыхать от бешеной потребности причинять ей боль, заставить её захлёбываться слезами? И в то же время желать касаться её шёлковой кожи кончиками пальцев, провести языком по губам, таранить мягкое, податливое тело, пока она кричит от удовольствия.
