Я держал в руках чёртовы бумаги ублюдочного немца и хохотал, словно сумасшедший, в окружении горы трупов из его прихлебателей. Я не помню, кого и как убивал. Дьявол меня раздери, их было так много здесь. Весь особняк Эйбеля, мой родной проклятый дом, наше с Викки святилище больной любви, был усеян мёртвыми вампирами. Оторванные головы, ноги, обглоданные руки, вырванные сердца, выколотые глаза, выкорчеванные внутренности. И кровь. Океаны крови стекали к моим ногам, и, казалось, подуй ветер, её волны будут лизать мои ступни. Какая ирония. Доктор долгие годы своих опытов мечтал подвести меня к той черте, за которой я проявлю свои истинные способности, ту самую мощь, которую он взращивал во мне вместе с ненавистью ко всему живому. Идеальную машину смерти, как он называл меня в своих записях, но он так и не мог добиться этого щелчка, за которым я из разумного существа превращусь в кровожадного, бешеного монстра с силой, превышающей таковую у вампиров в десятки раз. Потому что во мне не только кровь вампира. Но этот щелчок произошел только сейчас, когда я потерял то, единственное ценное, что имело для меня смысл и держало чудовище на цепи. Доктор сам привел ко мне в клетку сотню лет назад этот сдерживающий фактор с огромными серыми глазами, в которых мой зверь видел свое отражение. Единственное зеркало, в котором это самое отражение не выглядело уродливо…Ведь оно отражало не меня, а её любовь ко мне. Любовь моей Девочки была такой же чистой, как и она сама тогда. Она искала во мне то самое хорошее…и именно это отражала, возвращая, заставляя, скрипя зубами, сдерживать монстра. Ради неё.
А сейчас безумие ликовало…ведь вокруг столько крови. Всё ещё тёплая, ароматная, она щекотала ноздри, и я вдыхал её запах, чувствуя, как снова и снова чудовище внутри меня требует свою пищу. Оно вопит диким зверем, вечно голодное, не насыщаясь тем, что уже успело сожрать вместе с остатками разума. Ему мало той дикой боли, что осела толстым слоем на стенах проклятого дома, что укрыла огромное поместье куполом, создавая иллюзию уединения от целого мира. Чудищу больше не интересны мёртвые. Ему нужна живая агония. Моя собственная.
Вот почему они здесь. Вот почему они спускаются всё ниже. Это оно их зовёт, потому что знает — одному ему со мной не справиться. И всё чаще я чувствую ледяные прикосновения к волосам, к лицу. Всё чаще ощущаю, как проникает холод в руки, как немеют пальцы, и я исступлённо режу их ножом, согревая собственной кровью и смеясь над тем, как злятся Вестники, снова взлетая ввысь. Давая мне вынужденную отсрочку. Но я не хочу их прогонять совсем. Я сам шагну в их объятия. Только потом. Чуть позже. После того, как разгадаю… хотя бы перед Смертью, мать вашу, я пойму, что из себя представлял. Потому что никто не хочет умирать никому не известным объектом номер один. Потому что мне недостаточно знать, что я всего лишь ничтожный ублюдок Носферату. Потому что не может никчёмный результат эксперимента чувствовать, как подыхает его собственная душа, как она крошится на осколки, как те с громким звоном падают на мраморные полы, причиняя адские мучения, заставляя вскидывать голову кверху и выть. Выть от отчаяния, срывая голос, ощущая, как стекают черными ручьями кровавые слёзы по лицу. Просто потому что это её письма. Потому что она писала их мне, подопытному своего отца, который даже читать не умел. Её дневник. И я жадно читаю каждый её день. Я читаю, захлёбываясь той любовью, которой дышала каждая страница. Каждое слово. Любовью ко мне. Я не просто читаю её, не просто вижу между строк. Нет. Она нахлынула на меня огромной волной, подобно цунами, закрутив в неуправляемом водовороте эмоций моей Девочки. И я не успеваю вдохнуть воздух, чувствуя, как эта любовь попадает в горло и в лёгкие, и мне уже не откашляться, она проникает в вены ядовитой инъекцией и несётся прямо к сердцу, заставляя его качать кровь всё быстрее и быстрее, раздирая изнутри. И я слышу, как оно заходится в бешеном ритме, как оно стучит набатом, отскакивая от стен, и снова врываясь в грудную клетку.
Боль…Да, я думал, что привык к боли, я неуязвим, потому что никогда её не боялся. Но я не знал, насколько больно, оказывается, читать о любви. К себе. Гораздо мучительнее, чем о ненависти. Особенно если понимаешь, что безжалостно растоптал её, сбросив на самое дно одним движением, закопав в сырую землю. Мне сводило скулы и ломило тело от желания разгребать эту землю руками и откапывать останки, чтобы с мазохистским удовольствием мучить себя, истязать именно этой болью. Она имеет право заставить меня истекать кровью сейчас, когда я необратимо сходил с ума от содеянного. Чудовище плясало на этой могиле, громыхая костями и оглушительно хохоча потрескавшимися губами. Оно впитывало в себя мою агонию, услужливо помогая переворачивать лист за листом и истерически подпрыгивая на месте в эйфории, пока меня скручивало на полу так же, как и её в постели после других мужчин. Вереница тусклых серых дней, наполненных редкими проблесками сознания. Так жила моя Девочка без меня. Игра в счастливую жизнь, наполненная обречённостью и периодами забытья в красном дыме долбанного порошка. И буквы перед глазами складывались чёткие картины с её участием. Моя талантливая актриса. Сыграла свои роли настолько хорошо, что все безоговорочно верили ей. И даже я. Поверил, чёрт подери, поверил в предательство. Поверил в ложь, придуманную самому себе. Что может быть легче, чем отвернуться от правды и рисовать собственный мир в своём воображении? И каким он будет, зависит только от тебя. А с моей исковерканной психикой этот мир оказался слишком уродливым, настолько не притягательным, что чистая душа Викки никак не вписывалась в него. И тогда я начал уродовать и её, нанося мазок за мазком самых тёмных, неприглядных оттенков. Создавая новый образ, в который был готов поверить и скормить Чудовищу порцию моей боли. Я мастерски калечил сознание жертвы, ее тело, ее душу, отказываясь дать ей шанс.
— Твою мать, Викки. Почему ты не рассказала? Почему позволила себя убить? — я орал это в темноту, разбивая кулаки о бетонные стены. Она приняла свою смерть, как избавление. Избавилась от меня, да, Девочка? Только ты забыла, что самоубийцы не попадают в Рай. Ты — самоубийца, потому что убила себя моими руками. Мы с тобой будем корчиться на соседних столбах, любимая, извиваясь на железных цепях в Преисподней. Но знай, моя Девочка, даже там я буду удерживать твой взгляд. Как и здесь. Никогда не отпущу тебя. Эти серые глаза будут видеть только меня. Я не позволю тебе уйти, я держу тебя даже после того, как сам уничтожил…чувствуешь, как я держу тебя? Ты моя. Я не отдам даже частички тебя демонам Ада.
Листы бумаги жгли руки, причиняя невыносимые страдания, и я отбросил их в сторону, глядя, как они опадают, словно осенние листья. Наша осень закончилась, Викки. Мы навсегда застыли в царстве льда и холода. Того холода, что проник внутрь, отняв способность верить. Мы так много прошли, Викки, чтобы вернуться, но не к началу, а к концу. Он был предопределён с самого начала, маленькая. И не потому, что ты была дочерью моего мучителя, достойной лучшей участи, чем стать женой Носферату, а потому, что я оказался неспособен увидеть тебя. Твою душу. Ты ведь всегда была на ладони. Моя открытая книга. Только со мной ты была настоящей. Только со мной ты дышала жизнью. И чувствовала только со мной. А я…я оказался настолько искусственным, что не почувствовал тебя. Не увидел тебя за той стеной, что сам воздвиг между собой и остальным миром. А ты знаешь, Девочка, как легко поверить, что по ту сторону одни враги, если тебя предавали не раз?
