— Дальше недолго, — сказал Глад. — Новые тросы натягивали. Старые лопнули раз-другой… Неприятно.
Мы ждали. Ничего не происходило. Мертвецы убивали время, шумно стеная. Я уловил лишь несколько слов, но по общему тону разговора догадался, что они ссорятся. Глад терпеливо смотрел вперед.
— Скоро будет тут, — обнадежил он нас.
Через десять минут ливень набрался новой воинственности. Он явно жаждал смыть плоть с наших костей или смести нас с холма селевым потоком — что быстрее получится. По черепу мне било невыносимо, я ощущал себя барабаном. Трупы сгрудились в кучу и перенесли негодование друг с друга на погоду. На сей раз я разобрал, что к чему.
— Надо было мне остаться в машине, — произнес спесивый труп.
— Мне и в разобранном-то состоянии было лучше, — согласилась женщина.
— Не выношу вас обоих, — сказал третий.
Я этого последнего мертвеца сторонился. Он заявил, что знает о моем поиске, но я боялся очередного предательства. Однако предречение головы без тела, что я никогда своей цели не достигну, делало ее откровения менее значимыми, и я изготовился потолковать с мускулистым, но тут заговорил Глад.
— С минуты на минуту, — сказал он.
На сей раз его уверенность подтвердилась. Дерево откликнулось громким «пинь», и в коре возникла небольшая трещина. С гладким «вжик» она расселась и явила сияющую металлическую камеру, вряд ли просторнее туалета. Глад вошел и пригласил нас за собой. Потолкавшись и повздорив, кто пойдет первым, трупы повиновались; я ступил внутрь последним. Внутри на панели справа от входа имелось еще две кнопки, с числами «0» и «1». Глад нажал верхнюю, и двери закрылись. Внутри у меня возникло причудливое ощущение поплавка, и я наконец понял, что нахожусь в лифте. Окончательное доказательство тому возникло через несколько мгновений, когда из незримых динамиков под потолком полилась писклявая музычка, проницая пространство, словно зловонный пук. Мелодию я узнал не сразу — ее ошкурили чуть ли не до смерти: то была миленькая инструментальная аранжировка «Повеяло духом юности» группы «Нирвана»
[62].
— Приятная песня, — сказал мускулистый мертвец, кивая головой не в ритм. — Никогда раньше не слышал. Что-то новое?
Глад стоял совершенно неподвижно, посередине, глазел на двери. Остальные осторожно разглядывали друг дружку из углов. Ответа не последовало, и мускулистый продолжил:
— Когда был жив, я упивался лишь сладостным звуком меча, рубящего вражью шею, а такую музыку в теперешние времена не послушаешь. — Он от души рассмеялся, но его шутку встретили молчанием. — Эй? Есть тут кто дышащий? Я когда-то был великим вождем, знаете ли, и когда я смеялся, смеялись все. В противном случае я их колесовал и четвертовал. Малость сурово, что уж там, но меня за это уважали! — На сей раз он хохотнул и похлопал себя по ляжкам — и вновь, как и прежде, веселье с ним никто не разделил. — Как хотите. Но кто-то же должен попробовать. Мертвое это место, его надо оживлять. — Он глянул на меня. — Вот ты, к примеру. Чего не спросишь меня про что-нибудь? — Я пожал плечами, и на этот жест он тут же обиделся. — У тебя припадок? Не можешь стоять спокойно? Будь ты из моих, я бы тебе руки поотрубал за наглость! Сколько нам еще торчать в этом летучем гробу?
— Недолго, — сдержанно отозвался Глад.
— Недолго — это сколько?
— Не очень долго.
Музычка пошла на второй круг. Я с ужасом осознал, что в этом лифте мелодия всего одна. Перспектива страдать от этого музыкального однообразия и от дурацкого юмора мускулистого покойника остаток нашего вознесения породила во мне порыв забиться в судорогах на полу и пустить пену изо рта. Я взялся за дело — для начала заговорил на его языке.
— Как вы?
Он горделиво улыбнулся.
— Лучше и не ждешь — для человека, которому шестнадцать веков… Я не выгляжу и на день старше семидесяти, верно?
— Плюс-минус столетие.
Лицо у него сделалось ярко-пурпурным.
— Я способен раздавить тебя, как муху! — рявкнул он.
Ответил я стремительно, чтобы его умилостивить:
— Как вы умерли?
— Я б не стал рассказывать, — буркнул он.
Этот вопрос словно выпустил из него воздух. Силач посрамленно склонил голову. Я задумался, что случилось, а поскольку ничего умнее мне в череп не пришло, я сказал первое попавшееся:
— Подавились рыбьей костью?
— Не хочу я про это.
— Вы же не умерли во сне?
Это обвинение вызвало встревоженный шепот двух других мертвецов и распаленный ответ от мускулистого.
— Нет, конечно! — заорал он. А затем поспокойнее: — Ну, может, в некотором смысле… Но ты учти вот что: я не был не пойми кем. Я был воином и заслуживал воинскую смерть. Все такую и ожидали. Но уйти так, как я… — Он горестно вздохнул.
Музычка собралась на третий круг. Я быстро подбодрил его к дальнейшей беседе. Кажется, это улучшило ему настроение: он выпрямился и обратился к своей запертой аудитории серьезно и с достоинством.
— Начать с того, что я был искусным наездником. Такой дар есть не у всех, но среди моего народа дело обычное. Мы были племенем кочевников и гордых воинов — имя нашего племени вам, несомненно, известно. На нашем языке оно просто означает «человек», на вашем оно стало олицетворением варварства. Но это все молва. Согласен, почти сто лет мы разоряли восточный и западный мир, безжалостно покоряя все на своем пути, мы неумолимо жгли, опустошали и рушили, но мы не были тиранами. Когда война завершалась, наши подданные жили неплохо — гораздо лучше, чем под римским владычеством. Наше мирное время — праздность и удовольствие от добытого, а те оливоголовые запрещали своим подданным носить оружие и обдирали их налогами до крови. И они еще звали нас мужланами!
Он плюнул на полированный металлический пол и так взбудоражился, что у него от «бермуд» отлетела пуговица. Пулей стрельнув поперек кабины, она ударила спесивый труп в грудь. Жертва извинилась, что оказалась у пуговицы на пути; рассказчик затянул ремень и продолжил:
— Я был последним из наших великих вождей. Мои предшественники выколотили душу из остготов, вестготов и вандалов, поддержание репутации пало на меня. Мы с братом правили вместе, конечно, пока с ним не стряслось несчастье; его смерть подтолкнула меня развязать войну от Рейна до Равенны и от Константинополя до Каспийского моря… Славные дни! Они в насмешку звали меня бичом божьим. Но без крови нет награды.
Он вновь умолк, смутно улыбаясь. Я уже начал желать, чтобы он перешел к сути — как именно он умер, чтобы я мог спросить, что придало его жизни смысл, но решил не перебивать.
