— Включил? — продолжил Глад.
Дебош повторил предыдущие маневры, на сей раз — с еще меньшей ловкостью, и опять возник под низкий механический гул. Содрал с себя перчатки и швырнул их на стол, а следом устроился на оставшемся незанятом стуле. Он подчеркнуто и раздраженно цокнул языком.
— Что-то не так? — спросил Мор.
Лаборатория
После завтрака я проводил Смерть и Мора до площадки первого этажа. Они препирались всю дорогу по лестнице вверх и умолкли, когда мы добрались до последней двери справа. Она была из полированной стали, прошита заклепками и имела на себе крупную пластиковую табличку на уровне глаз: «Осторожно! Зараза! Только для авторизованного персонала».
— Не обращайте внимания, — обнадежил меня Мор, — это просто шуточка. — Я не сумел оценить юмор и почувствовал себя не в своей тарелке. — Так. У кого ключи?
— Что ты на меня смотришь? — сказал Смерть. — Я думал, они у тебя.
— Будь они у меня, я б не спрашивал, — ответил Мор.
— Будь они у тебя, тебе б и не понадобилось.
— Ну так у меня их нет, и я поэтому спрашиваю.
— А я тебе говорю, что и у меня их нет.
— Хорошо, у кого они тогда?
— Я не знаю, — сказал Смерть, отчаявшись. — Но у Дебоша должны быть запасные. Если только он не спустил их в канализацию. — Смерть отступил, и я осознал, что он собирается оставить меня один на один с Мором.
— Я с вами, — предложил я.
— Нет. Будьте здесь. Уверен, Мор с радостью обсудит с вами сегодняшнее расписание.
Он исчез вниз по лестнице. Когда я обернулся, Мор уже распахивал халат.
— Больше вчерашнего, — похвастался он.
Слова оказались излишними. Я сам видел, что синяк-подсолнух расползся вдвое. Черная сердцевина простиралась теперь почти по всему его торсу от шеи до пупа и от соска к соску. Желтые края сдвинулись к резинке его пижамных штанов, загибались на спину и подмышки и подсвечивали ему подбородок, как отражение от букета лютиков.
— Больно? — спросил я.
Он растянул узкий рот, обрамленный сухими нарывами.
— Всё больно.
Он оправил халат, и кровоподтек, сыпь созревавших прыщей, фурункулы и свежие нарывы скрылись из вида.
— Знаете, вам очень повезло, — сказал он. — Радикальные новые недуги нам разрешают напускать лишь раз в несколько десятилетий. Последнее слово за Шефом — но это редкое событие.
— Ага.
— Эта хворь особенно интересна. Стоит клиенту потребить первую дозу — тут как раз будет ваш ход, кстати сказать, — она превращается в вирусную инфекцию, передающуюся при прямом физическом контакте. Однако… — Ладони его свернулись в кулаки, и он сосредоточился на точке справа от моей головы. — …самое поразительное происходит до контакта. Действие вируса таково, что он подталкивает носителя вступать во взаимодействие с потенциальными жертвами и продолжает производить положительные сигналы, пока не возникнет физическая связь.
— Так.
— Само собой, он неуязвим для мягкой антисептической защиты слюны и слез, не действуют на него и желудочные кислоты, никак. Закавыка лишь в том, как его вбросить, чтобы не заразился никто из нас. — Он взбудораженно рассмеялся, явив полумесяц изъязвленных, красных десен. — Как только вирус преодолевает внешнюю защиту, его мишени — мембраны внутренних органов, в особенности сердца и желудка. А дальше… — Он провел плоской ладонью поперек горла и скривился.
— Понятно.
— Конец наступает в течение нескольких дней, или же клиент продолжит переживать внезапные припадки острой боли много лет подряд… Но самое впечатляющее — в способности вируса к бесконечной вариативности. — Он посмотрел мне прямо в глаза. — Это потрясающее достижение, даже если я сам это говорю.
— Интересно, где же Смерть? — сказал я.
Попялившись в ковер несколько минут, я с облегчением услышал объявление Мора, что он собирается переодеться и вернется пронто
[15]. Я с радостью узрел его спину. Прождал четверть часа, сложа беспалые руки, и попытался вспомнить, что смог, о своей старой жизни.
* * *
Я родился в городке в нескольких милях к югу отсюда. Не помню, как он называется. Названия мест покойникам ни к чему, и мы глубоко погребаем их в памяти почти сразу после того, как перестает двигаться кровь. Но я отчетливо помню больницу, где родился, и старую церковь в центре городка, разрушенное аббатство возле парка. Помню даже, как отдыхал в лодке на реке одним жарким летним вечером — вижу переливы света на расходящихся кругах, слышу шлепки лопастей о воду и запах свежескошенной травы с ближнего поля. И вижу, как улыбается мой отец, а его крепкие руки налегают на весла.
Отец был следователем полиции, но почти никогда об этом не рассказывал. Я знал его как доброго, терпеливого человека, любившего собирать и разбирать часы. Помню, ждал у него в кабинете, когда он вернется с работы, гладил пальцами синий бархат, в который он заворачивал инструменты и детальки, ощупывал контуры крошечных колесиков и винтиков, сжимал пружинки.
Когда не читал и не смотрел телевизор с матерью, я старался как можно больше времени проводить с ним. Любил смотреть, как он выбирает серебряным пинцетом винтики и колесики и осторожно размещает их по местам; любил слушать его рассказы, как одна деталь соединяется с другой и как все они вместе создают единый прибор. Если он ловил меня на том, как я что-нибудь трогаю, пусть и редко, но все же сердился и высылал меня прочь; но гнев его длился недолго, и вскоре я уже вновь стоял у его стола и задавал простые вопросы:
— А это что?
Крошечный диск, словно малюсенькая вращающаяся пила.
— Пружинный барабан. — Тайная терминология его ответов была нашей общей сокровенностью: анкерное колесо, накладка нижнего переводного колеса, заводная головка.
Я показал на маленький черный цилиндр с изящным металлическим наконечником.
— А это что делает?
— Это масленка. — Он высунул кончик языка — он всегда так делал, когда сосредоточивался. — Она все смазывает.
— Что это значит?
Он поднял взгляд, снял очки и вздохнул с поддельным нетерпением.
— Это значит, что, если ты не перестанешь задавать вопросы, я тебя привяжу к лавке и посмотрю, как ты внутри устроен.
Он обожал рассказывать анекдоты. Короткие, незатейливые, диковинные. Один я в детстве считал особенно смешным:
Вопрос: Почему обезьяна упала с дерева?
Ответ: Потому что сдохла.
Счастливые деньки.
Мои первые воспоминания — о матери. 1969-й — вот как давно-то! — и мне всего два года.
