Как сейчас вижу себя у нее на коленях, лежу полусонный, смотрю, как мелькают на экране черно-белые образы. Размытые картинки показывают космический корабль, похожий на громадное толстое насекомое, и два призрака медленно бегут по пустыне вулканического пепла. Призраки, похоже, разговаривают, но губы у них не двигаются, а голоса — сплошь треск и шипение, как старая звукозапись. Их речь перемежается высоким писком.
— Уму непостижимо, — говорит мама, — они ходят по Луне! — Она поглаживает мне большой палец своими, легонько, рассеянно. — Они в самом деле ходят по Луне. — И целует меня в макушку, и губы ее замирают там.
Ни картинки, ни звуки мне неинтересны. Я не увлечен ни наукой, ни духом, какие вели троих мужчин через две сотни тысяч километров черного пространства. Меня не трогают их усилия, их достижения… Мне просто нравится не спать допоздна, напитываться маминым изумлением, ощущать ее губы у себя на голове, лежать в полусне у нее на руках.
Ни разу не было мне потом так покойно — до гробовой доски.
Что еще тут скажешь? Детство у меня было безмятежным, и я собрал все положенные награды, какие кажутся такими ненужными, когда умер. Я научился плавать, карабкаться и играть в игры. У меня была преуспевающая муравьиная ферма и с десяток разных домашних питомцев. Я умел вязать узлы и разводить костер двумя сухими палочками. Разобрался, как ездить на велосипеде. И хотя никогда не был выдающимся учеником, образование я получил, а также навыки и дипломы всех мастей.
И, как многие люди, я верил в Бога. Бога милосердия, справедливости и порядка. В Бога, который, не раздумывая, вытолкнул меня из материнской утробы в 1967 году и сопровождал вплоть до самой смерти в двадцать восемь лет.
Вот вам и жизнь!
* * *
Первым вернулся Мор, облаченный в белый пиджак, белую рубашку (с белым галстуком), белые фланелевые брюки и белые туфли. Он походил на Хопкёрка из «Рэнделла и Хопкёрка (покойного)»
[16] или на Элвиса — прежде чем того заволокло жиром.
— Смерти не видать, похоже? — спросил он очевидное. Я покачал головой, и тут мы услышали шаги на лестнице. — Я думал, тебя всосала кипящая смола, — продолжил он. — Однако желания, похоже, не всякий раз сбываются.
Смерть на его сарказм не обратил внимания.
— Не мог нигде найти Дебоша. Выяснилось, что он маялся снаружи.
— И чем же он занимался?
— Ничем. Просто маялся. Когда я его изловил, он не смог вспомнить, куда девал ключи. Попытался устроить истерику.
— Хм-м.
— Я так и подумал. Все еще обижается из-за повышения.
— Но ты получил, что хотел.
Смерть позвенел нам кольцом с пятью ключами.
* * *
Отдел недугов представлял собой Г-образную комнату, загибавшуюся направо. В ней имелось три небольших окна, одно слева от нас и два впереди — света они давали ровно столько, чтобы можно было что-то разглядеть, но не работать. Пол укрывал линолеум цвета жидкости для бальзамирования, стены выкрашены в кроваво-красный. Мой народившийся вкус подсказал мне, что эти два цвета не сочетаются.
— Добро пожаловать в Лабораторию, — объявил Мор.
— Включи свет, — предложил Смерть.
Десяток мелких локальных светильников озарил комнату. Внезапная яркость сделала это место еще менее приятным, но его истинное назначение стало отчетливее. Комната выглядела и пахла, как школьная химическая лаборатория: тяжелые деревянные рабочие поверхности, шкафы и эмалированные мойки, путаное разнообразие научного оборудования, несколько горелок Бунзена, повсюду газовые краны, резиновых шлангов — на десяток змей-дразнилок, а над всем этим — вездесущий запах серы. Имелось и три громадных холодильных шкафа — у дальней стены.
— Ты записку получил? — спросил Смерть.
Мор похлопал по карману пиджака и вытащил жалкий комок бумаги. Бережно развернул его и молча прочел написанное.
— Что там говорится?
— Так-так… Нам нужна партия нуль-восемь-дробь-девяносто девять… Передача через несварение. До применения обращаться бережно. Удостовериться в точном соответствии обозначенных мишеней. Обычные подробности.
— Ясно. Когда будем инфицировать?
— У нас еще три часа. Это, стало быть… — Он глянул на золотые наручные часы. — …час дня. Можем сначала пообедать в кафе.
— Хорошо. Где?
— В одном из этих, — ответил Мор, показав на дальнюю стену.
Я влез в правый холодильник, Мор — в левый, Смерть — в средний. Крышка была тугая, я с трудом ее открыл. Она поддалась медленно, скрипя и содрогаясь, из раззявленного нутра пахнуло толстым ледяным облаком водяных кристаллов.
— Что ищем?
— Большой пластиковый пакет, — ответил Мор. — Бурый пластик, с наклейкой. На наклейке должен значиться номер партии. И ни в коем случае не вскрывайте.
Холодильник был забит кучами белого барахла. Коробки, канистры, мешки, пластиковые конверты. Я соскреб наледь с крышки деревянного ящичка и обнаружил надпись: «Оспа. Уход». Внутри располагались три маленьких металлических цилиндра, скрепленных вместе резинкой и помеченные «Оспа-28», «Оспа-29» и «Оспа-31».
— А где «Оспа-30»?
— Исчезла, — отозвался Мор. — Один из не самых удачных Дебошевых розыгрышей. Никто теперь не знает, где она. — Он бросил копаться и глянул на Смерть. — И это не первая вещь, которой ноги приделали… По мне, ему вообще не надо было ключи доверять.
Справа от ящичка в картонной коробке лежало вплотную несколько пластиковых пакетов. В них содержались болезни, о каких я прежде даже не слышал, с датами запуска в далеком будущем. Слева — десяток крошечных ампул, вакуумированных в картонном поддоне. На упаковке не было никаких пометок, никаких наклеек, что это может быть и к чему применимо — но одной ампулы недоставало. Я собрался глянуть под них, но тут Смерть объявил находку.
— Есть!
— Дай гляну. — Мор выхватил у Смерти пакет и рассмотрел его поближе. — Не уверен. Нужно быть очень осторожными…
— Смотри, правильный номер партии. Отчетливо надписано. Это вирус… И я беру на себя полную ответственность.
— Ладно. — Мор протянул мне пакет. — Приглядывайте за этой хворью, как за самим собой.
Поскольку жил я беззаботно, умер неведомо и даже не знал собственного имени, это требование показалось странным.
* * *
Цвет, форма и содержимое партии 08/99 показались мне очень знакомыми. В упаковке находился шоколадный набор, какой мы частенько ели вместе с родителями в кино, когда я был маленьким. Мои любимые — круглые апельсиновые, отчасти потому, что их легко было спутать с кофейными, которые я не выносил со всей страстью.
