И дождь все лил. Вода струилась мне в глаза, капала в карманы пиджака, промачивала футболку, проникала в искристые брюки, заливалась в ботинки и напитывала носки. Я забыл, как прекрасно это ощущать, до чего потрясающе разнообразны могут быть человеческие переживания.
Смерть в своем длинном пальто имел не менее довольный вид, а совет соизволил дать по собственному разумению.
— Держитесь сзади, — сказал он. — Когда окажемся внутри, я его спущу.
Мы прошли в кладбищенские ворота. Впереди и левее тропа восходила меж купами деревьев к погосту; справа располагалась современная краснокирпичная церковь с маленькой лужайкой и порослью плюща над крыльцом. Тут не ощущалось как дома — моим настоящим домом был гроб где-то на северо-востоке отсюда, и толстые теплые стены земли, окружавшие его, — но я все равно послал мимолетную мысль телам, захороненным перед нами, на них-то не капало. Я раздумывал о том, что они сейчас рассказывают друг другу, какие тут местные новости. А еще меня посетила ностальгия, недолгая тоска по возвращению.
Она исчезла, как только Смерть закрыл за нами ворота. Пройдя несколько ярдов, он отстегнул поводок. Я ожидал, что пес метнется вдаль, как беглый тигр, но тот сидел смирно, свесив красные языки.
— Вперед, мальчик, — подбодрил его Смерть. — Вперед.
Цербер понюхал гравий местной парковки.
Смерть присел рядом с ним на корточки, погладил по голове и прошептал что-то псу на ухо. Тот осклабился всеми тремя пастями и рванул вверх по холму.
— Что вы ему сказали?
— Гав. Гав-гав-гав. Гав-гав, — ответил Смерть.
* * *
Мы покинули кладбище и, перейдя дорогу, подошли к похоронному бюро, которое занимало два дома в конце протяженной террасной застройки. Собрание грубых каменных глыб и резных надгробий торчало в мощеных двориках перед зданиями, на нескольких самодельных бирках значились цены и возможные надписи. Здание слева занимала громадная плоская витрина, сквозь которую я смутно разглядел выставку гробов, некоторые — такие же дорогие, как тот, в каком хоронили меня. Справа фронтон дома был сравнительно обыкновенный — с гостиной, кухней и парой окон наверху. Узкая бетонная дорожка, ведшая к парадной двери с этой стороны, была испачкана крупным жирным пятном машинного масла, в котором тяжкие капли дождя творили разноцветные завихрения.
— Похоже, он слесарь-одиночка, — отметил я.
— Он — нет, — отозвался Смерть. — А его соседи — да. — Он постучал по зеленой водосборной бочке слева от дорожки. — Полная. Это хорошо. — Подошел к парадной двери, развернулся и оглядел окрестности. — Никаких затруднений, никаких людей. Очень хорошо.
— Что теперь будет?
— Зайдем.
Вдалеке тявкнул Цербер.
Смерть достал из кармана пальто кольцо с отмычками, выбрал одну, отпер замок — и заметил мою заминку.
— Все в порядке. Он вернется только через пять минут.
Я последовал за ним. Длинный узкий коридор шел вдоль всего дома. Сразу справа была маленькая кухня, а слева — лестничный пролет.
— Идите, взгляните.
Я ступил в кухню, где Смерть склонился над плитой и нюхал.
— Газ, в точности как Шеф и сказал. А в прихожей телефон. Видели? Наверху должен быть еще один. — Он нажал пяткой на линолеум, примерно в ярде от мойки. — Половые доски здесь мягкие. Очень мягкие. Чуть надавить — и поддадутся. Нам без надобности, но если план «А» сорвется… — Он глянул вверх. — И они прямо под датчиком дыма. — Он хлопнул в ладоши, довольный приготовлениями, хотя само воплощение обещало мало радости. — Думаю, сработает.
— Какой он? — спросил я.
— Кто?
— Наш клиент.
Он помолчал.
— Невысокий, лысый, в очках…
— Нет, в смысле, какой он внутри?
— Я о нем знаю только то, что прочел сегодня с утра в Деле жизни. Ему сорок девять лет. Он гробовщик.
— И больше ничего?
— Ничего впрямую значимого. Он угрюм, одиночка, белая ворона. Курит по тридцать сигарет в день. В целом общество его довольно уныло. И он подвержен несчастным случаям — потому-то мы и здесь.
— Какого рода несчастным случаям?
— Ой, да их десятки. Или даже сотни, может. — Он надул щеки. — К примеру, он носит очки, потому что в детстве пережил трахому. В этом климате она случается крайне редко, но он ухитрился ее подцепить. Очень не повезло. Между тремя и пятнадцатью годами он падал и ранил голову девять раз. Ни дать ни взять — проклятый. Левую руку ломал трижды, правую — однажды, обе ноги — дважды. Шесть отдельных раз его сбивала машина. За последние сорок лет он простужается за зиму по три раза. Но и это не все. Однажды его ударила молния — два раза в один и тот же вечер, а по дороге в больницу со «скорой помощью» столкнулся грузовик. Вчера утром его едва не прикончило током в ванной. Когда он впервые пошел кататься на коньках — сломал нос. Младенцем его уронили головой. — Смерть вздохнул. — Список можно продолжить.
Я глянул в кухонное окно. Маленький лысый человек в похоронном костюме медленно приближался к дому с соседней улицы. Он нес два магазинных пакета, набитых едой. Катился по мостовой, как здоровенный печальный шарик.
— Это он?
Смерть посмотрел в окно и кивнул.
— Нам разве не надо где-нибудь спрятаться?
Он покачал головой.
— Он чрезвычайно близорук. Шеф сказал, что, если мы будем стоять на этом конце кухни, он нас даже не заметит. В это я поверю, когда сам увижу.
* * *
За пару минут до появления нашего клиента Смерть сообщил мне о его главной заботе: хорошую или же скверную жизнь он вел вплоть до этого мига. Наш клиент считал себя хорошим по трем особым причинам, среди прочего:
Его временами обуревали приступы страннолюбия. Иногда все заканчивалось враждебностью и отвержением, но обычно он в итоге радовался, что жизнь у него есть.
Он состоялся профессионально. Всегда отдавал должное торжественности, строгости и ритуалу погребения, и родственники усопших часто благодарили его за внимание и заботу.
Во взрослой жизни он ни разу не убил ни единого живого существа.
Вопреки этим трем у него было пять причин считать себя скверным человеком:
Ребенком он отделял лягушек от их лапок, мух — от их крыльев, муравьев — от голов, рыб — от плавников, а тритонов, песчанок, головастиков, кроликов и котов — от хвостов.
Пил, курил, играл в азартные игры и слишком много ел.
Применял междометие на «ё» как оружие ближнего боя против следующих людей: своих матери и отца, теть и дядь, обоих друзей, домохозяина, его отпрысков, людей на улице, церковников, коммивояжеров, бродяг, селян, банкиров, юристов и почти всех, кого показывали по телевизору. А однажды он люто обматерил камень, из-за которого споткнулся, — на прогулке с женщиной, которую обожал.
