Наконец посреди всего этого хаоса я заметил его. Высокий, пузатый, бородатый мужчина в розовой футболке и просторных зеленых шортах, у передвижного бара с закусками, приноравливает рот к источающему пар хот-догу.
Данные из его папки ожили в моем воображении.
1969 год. Ему два года. Он возлежит в полудреме у отца на коленях, смотрит на черно-белые картинки, мелькающие на телеэкране. Картинки показывают космический корабль, похожий на металлического осьминога, и двух снеговиков, что бегут, словно в замедленной съемке, по темной серой пустыне. Снеговики разговаривают, но губы у них не шевелятся и голоса неясны — так отец мальчика разговаривает с ним по телефону издалека.
Но ему неинтересны ни картинки, ни их звуки. Ему неинтересна даже мысль, что эти два человека гуляют по яркому кругу, что сияет в ночном небе. Ему просто нравится не спать допоздна и лежать в полудреме у отца на коленях.
* * *
— Это он, — сказал я, наблюдая, как отец гладит мальчика по голове, как меня когда-то гладила мать.
— Каково рекомендованное расстояние преследования?
— От двух запятая одного до девяти запятая восьми метров.
— При минимальном вмешательстве?
— Так написано.
Закусочный бар соседствовал с громадным ветровым органом с дизельным приводом, украшенным грубо отрисованными образами скуластых героев, амазонок, великанов, единорогов, слонов, кентавров — всех их защищал толстый желтый слой лака. Органист околачивался неподалеку, такой же старый и желтый, как его духовая машина, и беззубо улыбался публике; сивый черный бульмастиф сторожил у его ног, объедки раздули ему тушу. Музыка сипела и стонала, кукольные солдатики хлопали тарелками и лупили в барабаны не в такт. Наш клиент и его хот-дог замерли здесь, слушая, разглядывая.
Смерть велел мне ждать и наблюдать, а сам направился к закусочному бару, проталкиваясь через толпу и награждая недовольных сердитыми взглядами. Он ненадолго исчез, а затем я увидел его в голове очереди. Продавец, обслуживавший его, был облачен в лилово-белый полосатый пиджак и соломенное канотье в тон. Выделялся, как крыса на кошачьем съезде.
— Да?
— Вот это. Одну штуку, — Смерть показал на что-то позади стойки.
— Пончик?
— Нет. Круглое на палочке.
— Яблоко в карамели?
— Ага.
— Фунт пятьдесят.
Смерть похлопал себя по карманам медицинского комбинезона, извлек потрепанную банкноту, а затем убрался, не успел растерянный продавец вручить ему сдачу. Когда Смерть вернулся, я спросил его, зачем он купил яблоко, подозревая, что оно сыграет какую-нибудь значимую роль в успехе нашей операции.
— Проголодался, — ответил Смерть.
* * *
Ему двадцать один. Он высокий, пригожий, гордится своей новоявленной супругой, что спит в гостиничной постели рядом с ним. Она уже беременна их первым ребенком, девочкой, которая проживет пять лет перед тем, как из их жизни ее вырвет лейкемия. Он гладит жену по животу, пока та спит, — так отец гладил его по голове в ночь высадки на Луну, и думает о ребенке, что растет внутри, пол ребенка неизвестен, будущее его распланировано, и он однажды вырастет и будет таким же высоким и пригожим, в отца.
* * *
Он убрел прочь от органа, остановился у ларька с призами, а затем ускользнул в толпу. Мы вновь нагнали его у «Комнаты страха» — исполинского черного сарая, неряшливо украшенного тщедушными флуоресцентными привидениями, нелепыми чудищами пастельных оттенков и бабулями-ведьмами. Вагонетки размером с коляску от мотоцикла, грохотавшие из выездных дверей, несли в себе, неизменно, хохотавших посетителей, а когда состав на узкой своей колее замирал, тощий актер в черно-белом костюме скелета любительски отыгрывал сценку стонов неупокоенного. Душу он в это вкладывать перестал прямо у нас на глазах, его истошные завывания и яростная жестикуляция свелись к безутешному ропоту и унылому потрясанию оружием.
Бородач миновал вход и забрался в первую вагонетку ближайшего состава. Смерть купил пару билетов у человека, чье лицо напоминало картину Арчимбольдо
[34], мы протолкались через турникет и уселись в хвосте. Резкий рывок привел вагонетки в движение, я оглянулся посмотреть, как актер-скелет пережил столкновение. Он непринужденно шагнул назад, после чего вновь принялся докучать публике. Состав покатился и бухнул в пару черных деревянных дверей, что перебирали клешнями проезжавшие вагонетки.
Свет улетучился, звуки притихли. Смутное, странное эхо музыки и голосов, тарахтенье и визг колес. Я предвкушал резиновые скелеты за грохочущими прутьями клеток, отрубленные головы, истекающие кровью, чудища Франкенштейна, вампиров с ухмылками, воющих волков, вращающиеся тоннели — или даже труп-другой. Но видел лишь пустоту, слышал лишь удушливую тишину, прерываемую стуком колес и далекими ярмарочными развлечениями.
Я ждал, когда что-нибудь произойдет.
Состав вильнул вправо, свернул влево, пророкотал прямо, вновь свернул влево, катнулся вправо, а затем со скрипом остановился. Из вагонеток впереди донеслись нервные смешки.
Тишина.
Быстрые шаги во тьме. Чья-то рука шлепнула меня по щеке, а затем что-то мягкое, костлявое и влажное скользнуло по лбу. Я отпрянул, но все закончилось, не успев начаться. Состав двинулся вперед, повизгивая, ворча и виляя по колее к выходу. Первая вагонетка ударила во вторую пару дверей и протолкнулась к свету. Я повернулся к Смерти, чтобы не слепило глаза.
Его место было пусто.
Двигаться от света к свету сквозь тьму. Ждать, пока что-нибудь произойдет. Приглушенное эхо жизни.
Вот что это значит — быть мертвым.
* * *
Из комнаты страха донесся ужасающий вопль. Наш клиент, выбиравшийся из первой вагонетки, остановился и оглянулся. Он и другие пассажиры выходили медленно, то и дело оборачивались, вопросительно глазели на двойные двери выезда. Они наблюдали, отчасти надеясь, что причина вопля явит себя, пока их не впитало тело толпы. Я последовал за ними, все еще недоумевая, куда запропастился Смерть.
Он стоял рядом с выходом.
— Вы не спешили.
— Куда вы делись?
Он пожал плечами.
— Преподал им урок, как на самом деле надо пугать людей. Единственная потеха за весь вечер.
* * *
1982 год. Он стоит у постели деда, сражается со слезами, что, кажется, начали собираться в горле и проталкиваться вверх, к глазам, жаркими жгучими волнами. Дедушка до правнуков не доживет.
— С днем рождения, — говорит старик. — Как оно — пятнадцатилетним?
