ПРАВИЛО 4. Музыка допустима, но не обязательна.
ПРАВИЛО 5. Танец считается завершенным, когда достигнут пункт назначения, когда один из партнеров устанет или же в обстоятельствах непреодолимой силы.
Приняв нашего клиента в объятия, Смерть принялся напевать мелодию, которую я тут же узнал: «Щекой к щеке», версия Билли Холидей
[36]. Смерть даже напел несколько слов, удаляясь, пируэт за пируэтом, с поляны и танцуя дальше, по гравийной дорожке, не теряя ритма; так он доскользил до кладбищенских ворот. Двигался он с не виданным прежде изяществом, огибая зевак, словно ступал по воздуху, ни к кому не прикасаясь. Труп не годился ни в какое сравнение — то и дело спотыкался и оттаптывал партнеру пальцы, вскидывал склеенные руки невпопад, а то и просто терял ритм. Но усилий от него никаких не требовалось. Смерть вел танец, все бремя взял на себя.
Пара протискивалась в самые узкие просветы и плыла меж людьми и машинами так, словно тех не существовало. Она поворачивалась, вращалась и прыгала по дороге к Агентству, труп не улыбался, а челюсти его партнера замерли в азартной ухмылке. Мне оставалось лишь следовать за ними, и когда они наконец замерли на вершине холма в сотне ярдов от дома, мне еще пару минут пришлось их догонять.
— Он разваливается, — заметил Смерть. Подергал бородача у кистей и бедер, где отклеился скотч. Конечности едва держались вместе.
— Что такое «потанцуем»? — бестолково переспросил труп.
Смерть не обратил на него внимания.
— Думаю, с него в любом случае хватит. Помогите мне его донести.
Я подпер клиенту левое плечо, Смерть — правое. Труп извивался и дергался, бормотал и восклицал, но вместе мы сумели дотащить его по дороге до парадного крыльца. Усадив его на асфальт, Смерть взбежал по лестнице, отпер дверь в погреб и выскочил обратно. Даже не вспотел.
— Дальше я сам.
Я присел на изгородь и понаблюдал, как Смерть вскидывает груз на плечи и уносит его в темный подвал. Труп немножко поныл, но в уюте сумрака вновь затих. Когда Смерть вернулся, я спросил его, куда он положил тело.
— В Хранилище, — ответил он.
Горит одинокая свечка
Три года моей влюбленности в Эми я чувствовал себя живее, чем когда-либо прежде — и после. И когда говорил ей, что люблю ее, — отвечал за каждое слово.
Вот каков был смысл этих слов: для меня имеет значение, жива ты или нет. Мне интересны твои занятия. Я верю, что ты меня не уничтожишь. Меня тянет к тебе физически, умственно, духовно, эмоционально. Я горжусь, когда ты знакомишься с теми, кого я люблю. Я утешу тебя и позабочусь о тебе, если ты заболеешь. Я буду спорить с тобой, потому что ты значима. Я буду ценить тебя превыше любых предметов, растений, животных и других людей. Я не буду ничего от тебя требовать и не выдвину никаких условий (в пределах разумного). Я пожертвую собой ради тебя, если необходимо, а также независимо от того, нравится тебе это или нет.
И я не жду, что ты ответишь мне взаимностью. Поначалу.
Поначалу я сказал ей это за месяц до того, как мы решили съехаться. Была весна, и мы стояли вместе под бузиной у реки, прячась от дождя. Я не смог удержаться. Капли падали в воду, вихрь дождя несся по деревьям — слишком романтично. Я смотрел на нее и думал:
Она — темная комната, где вечно горит одинокая свечка. Ее свет сияет, словно звезда, негасимо, чудесно и прекрасно, однако холодно и далеко. Она — смерч в моей голове, недвижимая сердцевина которого ждет, чтобы я ее отыскал. Она — глубокое темное море, и до самого морского дна я не донырну никогда. Но она споет себя мне, как поют птицы, и я стану слушать.
И я произнес это — естественным выдохом:
— Я люблю тебя.
Но все блекнет, и ничто не остается прежним.
До моей смерти — семь лет, и мы с Эми сидим у окна в кафе «Иерихон», отогреваемся после долгой холодной прогулки с луга. Мы пробыли вместе тридцать пять месяцев. Мы не смотрим друг на друга, предпочитая видеть грязную серую кашу снега и уличной мокряди.
— Просто что-то не то, по ощущениям, — говорит она, повторяясь. — Уже не то.
Я кивнул.
— Уже не то довольно давно.
— Что же осталось?
— Чего б тебе не принять меня таким, какой я есть?
— Не надо сарказма, — обрезает она. — Так или иначе, в том-то и дело. Такой, какой есть, ты не то, что мне нужно. И не был — последние три года.
— Чего же ты хочешь? — спрашиваю я.
Смотрю через стол ей в лицо, обрамленное длинными черными волосами, рассеченное надвое сжатой, непроницаемой улыбкой. В тот же миг я понимаю, что всегда буду ее любить и что наши отношения завершаются.
Зачем я вам это рассказываю?
Потому что труп не любит. Не способен. Если попробует, ему это почти наверняка не удастся, поскольку он не понимает словаря и не в силах толковать сигналы. Он лишь способен выражать, каково это — быть им, и надеяться, что в этом найдется смысл для тех, с кем он в соприкосновении.
А еще потому, что любовь есть часть жизни, которой мне не хватает. Жизни, которая представляется беспредельно более настоящей, чем все, что я испытывал после нее.
Категория 72
— Начнем с того, — сказал Дебош, — что Ад умер.
Мы разговаривали у нас в спальне поздним вечером четверга, и компанию нам составляла лишь ущербная луна. Потеки крови покрывали мои туфли у кровати. Я сидел за письменным столом, руки ломило от перетаскивания трупа, зеленый костюм врача «скорой» я сменил на привычный, с блестками. Дебош размещался в кресле, облаченный в пижаму бургундского оттенка.
— А почему его не воскресили?
— Без толку, — отозвался он. — Категория 72: Сотрудник Агентства, прекращенный в период действия трудового соглашения. Возобновление найма неприемлемо ни при каких обстоятельствах. Очередной каприз Шефа. Да и вообще, — добавил он с улыбкой, — его бляху не нашли.
— И?
Он хмыкнул.
— Потерял бляху — потерял карьеру.
Мы на миг умолкли. Я пробежал своими семью пальцами по клавишам пишмашинки, печатая вопрос, который далее задал:
— Как он умер?
Дебош глянул в угол, где жалко нахохлился раненый кактус.
— Толком никто не знает. Ему нравилось гулять воскресными утрами, до того как все проснутся. Пытался растрясти тесто на талии. — Он хохотнул. — Мы нашли его на Портовом лугу. Мерзкое зрелище… Да он и до этого не очень-то видный был. Низенький, коренастый, жирный, нос крючком, глазки красные, губки тонкие, к тому же волосы на лысину зачесывал… Мы соседями были — верхняя койка была его, но он мне никогда не нравился. Он такой… не амбициозный. — Дебош погрузился в кресло поглубже. — Работа его должна была достаться мне. Я на это рассчитывал. Но у Смерти нашлись другие планы. Последние полтора месяца он нанимал один дрянной труп за другим. — Он вскинул руку. — Без обид.
